— Будь по-вашему. В таком случае постарайтесь немедленно, по прибытии в Россию, доставить все то, что мы вам дадим, цекистам в Питер.
— Хорошо, Владимир Ильич.
— Ну вот, обо всем и условились. А теперь пойдемте к столу, откушаем бутерброды.
Наконец все расселись за импровизированным столом, под вековечным раскидистым дубом, и начался завтрак, торжественно-тихо, со всем прилежанием, и Ленин пошутил:
— Как перед дорогой: тишина немая… В таком случае разрешите мне, высокоуважаемые дамы и господа, произнести тост. Но прежде полагается наполнить бокалы, сиречь кружки, сим золотым напитком, рейнским пивом, по всей вероятности еще довоенным, ибо теперь Германия будет экономить каждый фунт зерна…
Он умолк, обдумывая что-то, и опустил голову. Вспомнились родные города и веси, Россия, и стало горько на душе. Далековато опять закинула его судьба, не скоро теперь придется ходить-ездить по родной земле, любоваться степями ее бескрайними, раздольными, лесами кудрявыми, задумчивыми, реками могучими, песенными… Бедует теперь русская земля, и стоном стонет, и кровью истекает на фронтах, и слезами обливается материнскими…
И сказал с великой грустью:
— Не получается тоста, друзья и товарищи мои… Слишком много горя свалилось на головы народов России и Европы, слишком много крови льется, и будет пролито еще больше, во имя власть предержащих разбойников абсолютизма и капитала, затеявших эту невиданную, не слыханную по жестокости мясорубку народов. Кровавые битвы идут в Бельгии, в Восточной Пруссии, в Галиции, но это лишь начало. Завтра битвы эти охватят новые территории, новые земли в Европе и Африке, на Дальнем и Ближнем Востоке, и будет всеобщее побоище. Когда оно кончится и сколько человеческих жизней унесет в могилу — трудно сказать. Но чем кончится, должно кончиться, не может не кончиться, — это мы знаем: социалистической революцией, и только революцией в международном, всемирном масштабе… Мы также не знаем, когда это произойдет, но знаем точно: это время наступит непременно, неизбежно, по всем законам социального развития общества, как не может после темной ночи не наступить новый светлый день. Так скажем же в этот тяжкий и грозный час истории: да грядет этот светлый день — день торжества наших великих идеалов, день победы дела Маркса, ради которого наши лучшие товарищи отдали свою жизнь, ради которого мы живем. И боремся. И победим!
Он был бледен, взволнован.
Все смотрели на него, слушая его слова, и были взволнованы так же, как и он, и были готовы, как и он, отдать все силы, и последнюю кровинку, и жизнь за счастье народа своего и всех простых людей, во имя победы прекрасного, которое будет и не может не быть.
Над поляной, средь белого неба, стояло солнце — ослепительно яркое и необъятное, и в теплых лучах его купались деревья и плавали величавые орлы, и вокруг них хороводили и озоровали какие-то отчаянные пичуги.
В лесной чаще деловито и озабоченно постукивал где-то дятел: тук-тук… тук-тук…
ГЛАВА ВТОРАЯ
До Петербурга Надежда ехала переполненная заботами: ухаживала за ранеными, делала перевязки, ассистировала при операциях тяжело раненных, дежурила по поезду, и ей некогда было хорошенько отдохнуть, а не только подумать о том, что она такое наговорила мужу и что за этим может последовать.
А тут еще подполковник — начальник поезда — шумел на всех служащих до хрипоты, приказывал не принимать раненых на вокзалах, на которые их будто кто-то привез и умышленно свалил прямо на каменных плитах перронов, на голом месте, надеясь, что их разберут по лазаретам, но их никто не брал, и раненые солдаты и офицеры богом умоляли начальника поезда взять их с собой! И начальник поезда отходил и приказывал принимать их и размещать где только возможно было, даже в тамбурах, в проходах вагонов, и забил состав так, что служащим и пройти было невозможно. Однако вагоны не резиновые, растянуть их невозможно, а прицепить новые не полагалось, так как поезд имел высочайшее имя наследника, цесаревича Алексея, и составлен был из специальных спальных вагонов. Но начальник поезда все же приказал прицепить несколько товарных вагонов и шумел уже совсем охрипшим голосом:
— Потрясающее безобразие! Вопиющее забвение святого долга перед героями войны! Раненые лежат на станциях в антисанитарии! Я буду жаловаться! Я буду писать рапорт на высочайшее имя, да-с!
Но тут же просил Надежду:
— Надежда Сергеевна, голубушка, расскажите Анне Александровне обо всем этом безобразии, об этом преступлении перед совестью и долгом определенных лиц, попросите ее доложить императрице или самому государю об этих негодяях, кои сваливают в кучу, как, извините, навоз, доблестных нижних чинов и даже офицеров русской армии. Это же — кощунство, это — глумление над воином и человеком.
Надежда и сама возмущалась всем тем, что видела, записывала кое-что в дневник и обещала доложить своей патронессе незамедлительно, как только поезд прибудет в Царское Село. И тут впервые подумала: а если Александр попадет, упаси бог, в такое положение? Если его ранят, да еще тяжело?
И записала в своей тетради: «Ужасные картины! Военно-санитарная часть бросает на станциях на произвол судьбы сотни раненых, а Красному Кресту не разрешает помочь увозить их в тыл. Господи, что делается?»
Она закрыла тетрадь и задумалась. Сколько горя кругом, сколько страданий. И решила: написать прошение военному министру, — нет, поехать к нему лично и упросить, умолить перевести Александра в столицу…
В это время сестра милосердия панически воскликнула:
— Тяжело раненный солдатик в пятом вагоне в бреду свалился с койки! Весь — в крови! Мы его уложили, но…
Надежда бросила тетрадь на столик и выбежала из своего купе.
Раненый был без сознания и стонал. Надежда посчитала его пульс, послушала сердце и стала сама бинтовать. Она знала его: изрешечен немецким пулеметом в живот, шесть ран. Выживет ли, пока поезд дойдет до Петербурга, — неизвестно. Скорее всего — не выживет, пробит мочевой пузырь. Но надеялась на лучшее и сказала сестре:
— Передайте старшему хирургу: нужна срочная операция. Немедленная. А я скажу начальнику. А быть может, мы передадим раненого Краснову Кресту, благо подъезжаем к Минску.
И тут случилось то, что и должно было случиться: едва поезд остановился на станции Минск, как появился какой-то генерал, потребовал начальника поезда, а когда тот явился, строго спросил:
— Подполковник, на каком основании и по чьему повелению вы прицепили к поезду имени августейшего наследника-цесаревича простые товарные вагоны?
— На основании милосердия, ваше превосходительство, — запросто ответил начальник поезда. — Этих несчастных героев войны какие-то подлые…
— Я у вас не спрашиваю о подлых. Я спрашиваю об основании ваших действий, подполковник, — прервал его генерал и, прикоснувшись к седым усам, сказал: — Отцепить. Немедленно. В таком виде я вас далее не пущу.
Начальник поезда даже растерялся от неожиданности, выпучил красные от бессонницы глаза и произнес несоответственно:
— Я не могу выполнить вашего приказания, ваше превосходительство. Это, простите, противоречит элементарным правилам…
— Молчать! — повысил голос генерал и, обернувшись к невесть откуда появившемуся начальнику станции, приказал: — Сударь, соблаговолите приказать отцепить товарные вагоны от поезда августейшего наследника-цесаревича.
— Слушаюсь.
Начальник поезда возмутился:
— Ваше превосходительство, я не могу выполнить ваш приказ. И умоляю вас, ваше превосходительство, не делать этого. Или я не ручаюсь за возможные последствия, узнай раненые нижние чины и офицеры о сем вашем приказании.
— Подполковник, я прикажу отправить вас… Я накажу вас за непослушание и дерзость. Если вы не вспомните об уставе, — добавил он. И заключил: — Поезд имени его августейшего…
И тут случилось то, о чем говорил начальник поезда: вышедшие в тамбур покурить легко раненные офицеры возмущенно сказали:
