Вот и сейчас, отведя его в сторону, чтобы разговора не слышали офицеры, толпившиеся в огромной штабной комнате, Гинденбург спросил:

— Вот телеграмма Конрада фон Лютцендорфа: опять просит меня дать ему на левый фланг хотя бы дивизию, чтобы она могла атаковать правый фланг четвертого корпуса русских на галицийском театре. И опять ругается, что Германия не выполняет своих союзнических обязательств и не помогает Австрии. Что ты скажешь по этому поводу?

— Ничего решительно, экселенц, — не задумываясь, ответил Людендорф. — У нас самих положение не из блестящих, и предстоит максимум напряжения, чтобы опрокинуть левый фланг Самсонова и взять в клещи его главные центральные корпуса.

— Я с тобой согласен. На левом фланге у Конрада есть корпус Войрша, который оберегает пути возможного выхода русских в тыл Австрии, и этого вполне достаточно, — согласился Гинденбург и, свернув длиннейшую телеграфную ленту, продолжал: — Составишь ему ответ, как считаешь необходимым, а сейчас разреши мне задать один щекотливый вопрос… Тебе не кажется, что для нас представляется случай атаковать Наревскую русскую армию одновременно с обоих флангов, более сосредоточенно ударить в тыл центральным корпусам Самсонова и вообще отрезать им пути отступления? По-моему, коль Благовещенский отходит к Ортельсбургу, обнажая правый фланг Самсонова, мы можем попытаться устроить двум центральным корпусам второй армии полные клещи. Я убежден, что это может получиться. Разумеется, если предложения о Ренненкампфе оправдаются. Что думаешь об этом, Эрих?

Людендорф даже рот было открыл, чтобы возразить: «Вы в своем уме, экселенц? Идти в тыл Самсонову, имея в своем тылу Благовещенского, кавалерийскую дивизию Толпыго да еще ближайший корпус Шейдемана, которого могут заставить ринуться в преследование, да еще кавалерийскую дивизию Гурко?», но вместо этого уставился на огромную карту, что лежала на полу, утыканная разноцветными флажками, и стал пристально рассматривать ее и так и сяк. И думал: «А эта старая калоша, извлеченная фон Штейном из сундука с нафталином, кажется, не все еще забыла и вот дала ему, боевому генералу Людендорфу, под самое ребро. Или Гофман и тут постарался со своими прожектами?»

Людендорф готов был воскликнуть: «Гром и молнии, может статься, что судьба Самсонова уже решена на его правом крыле, а на левом Франсуа и Шольц лишь закончат дело! И Самсонов получит полные клещи его центральных корпусов!», но сдержался и мысленно говорил: «Спокойнее, генерал Людендорф, не горячитесь, как Франсуа. Против Ренненкампфа вы оставили всего две кавалерийские бригады, которые он легко может опрокинуть, двинув в преследование Макензена и Белова даже только один второй корпус Шейдемана, не говоря уже о четвертом корпусе Алиева. А хана Нахичеванского может послать в район Гутштадта — Алленштейна, и отрезать нам все пути для маневра, и разобщить обе части армии на отдельные группы, да еще ударить в тыл Белову и во фланг Шольцу. Что тогда?»

Людендорфа бросило в жар от одной мысли, что «тогда» будет отступление всей восьмой армии, если не бегство корпусов Шольца и Франсуа и пленение корпусов Макензена и Белова.

«И Жоффр бесспорно воспрянет духом, в случае нашего оставления Восточной Пруссии, и может дать сражение Клуку и Белову и остановить их, — армию-то он уводит, а значит, она еще не разбита, хоть агентство „Вольф“ разбило ее десять раз. Нет, генерал Людендорф, атака и только атака русских — вот ваш священный долг и обязанность солдата. И никаких мыслей более».

Нет, Людендорф не старался подчеркнуть, что именно от него ставка кайзера ждет перелома в событиях в Восточной Пруссии, ждет победы германского оружия и на востоке, и только победы, а старался показать себя человеком дела, опытным генштабистом, знавшим все ходы и выходы как на западном театре, так и на восточном, поэтому и сейчас не стал терять времени и сказал, желая подчеркнуть свое глубокое уважение к командующему в присутствии всех чинов штаба:

— Вы правы, экселенц. Коль русские делают еще одну ошибку, отходя перед двумя неполными дивизиями и одной бригадой из сорокалетних ландверов при первом же с ними столкновении, нам сам бог повелел использовать и этот просчет августейшего верховного и его генералов. Быть может, именно на правом фланге Наревской армии уже сейчас и решается наша главная стратегическая задача: окружить Самсонова обходом одновременно с обоих флангов? Если вы согласны с этим, — повернул он дело так, как будто сам является автором этой мысли, — я сейчас же займусь с Грюнертом и Гофманом надлежащим новым приказом.

— Согласен, Эрих, — ответил Гинденбург, как о само собой разумеющемся, и, наконец положив телеграфную ленту на стол, сам посмотрел на карту и добавил: — Удивительные эти русские. Солдаты сражаются отменно, а генералы играют в поддавки нам. За чем смотрит император — неизвестно. Кайзер прав, называя его «замухрышкой» и «тряпкой».

Людендорф удивился и широко раскрыл свои выпуклые серые глаза: скажите пожалуйста, какой, оказывается, политик его командующий!

И сказал как бы для чинов штаба:

— Предоставим русских самим себе, господа. У нас своих забот достаточно. Тем более, что наши планы атаки Самсонова могут измениться, если Благовещенский не перейдет в контрнаступление против Макензена. А может это сделать завтра-послезавтра, если Жилинский поймет, что значит обнажение правого крыла Самсонова в момент, когда мы готовимся прорвать его левое крыло.

Гофман вытянулся во весь свой большой рост, как бы размяться хотел от смертельной скуки, но спохватился и сказал Грюнерту:

— Я плохо знаю, каков русский царь сегодня, — десять лет его не видел, — но о Жилинском могу сказать с достоверностью: с таким противником можно воевать, завязав глаза. Он очарован победой при Гумбинене и нашим, якобы паническим, бегством и ждет минуты, когда Ренненкампф настигнет нас и пленит. Самсонову же он отводит роль нагоняющего нас на Ренненкампфа и уже загнал его в мешок. Нам остается лишь завязать его, но мы почему-то медлим это сделать, хотя оперативный отдел штаба разработал надлежащий план неделю тому назад.

Гинденбург был невозмутим и продолжал смотреть на карту, но Людендорф взвился, поняв, на что и на кого намекает этот самоуверенный Гофман:

— Подполковник Гофман, у вас нет никаких причин радоваться тому, что Ренненкампф нас не преследует так, как вам бы хотелось, — оборвал он Гофмана. — Что касается вашего плана, то я… то мы с командующим о нем знаем и полагаем, что он был построен на песке хотя бы потому, что Притвиц и Вальдерзее приказали армии отходить за Вислу. Оттуда вы планировали устроить Самсонову ваш «мешок», надо полагать, Макс Гофман? Глупость же невероятная!

Гофман улыбнулся чуть-чуть, явно давая понять, что его решительно ничем не удивишь и не испугаешь и его правоту не опровергнешь, а Людендорф еле-еле сдерживался, чтобы не распалиться вконец, и сказал резко, требовательно, обращаясь к Грюнерту:

— Генерал-квартирмейстер, заставьте ваших подчиненных поработать мозгами, а не языками и через два часа дайте командующему новый приказ корпусам, имея в виду, что правый фланг Наревской армии Самсонова прорван…

— Через час, Грюнерт, — поправил Гинденбург, наконец оторвав взгляд от карты, и добавил почти просительно: — И узнайте, пожалуйста, не вернулся ли офицер с воздушной разведки? Это — очень важно.

— Яволь, экселенц, — ответил Грюнерт, немного тучноватый и немного неповоротливый, и вопросительно посмотрел на Гофмана, как бы спрашивая: вам ничего не известно о разведке?

— Офицер воздушной разведки вернулся, экселенц, и может сообщить очень любопытные сведения, кстати, подтверждающие наши предположения о поведении Ренненкампфа, — ответил Гофман, обращаясь к Гинденбургу.

— Пригласите его, Макс, — попросил Гинденбург.

Людендорф прикусил язык. «Это черт знает что такое! Всегдалезет вперед батька, как русские говорят», — и так посмотрел на Гофмана, что он ясно прочитал в его взгляде: «Ну, Макс Гофман, мы еще с вами поговорим. И я рано или поздно отучу вас от этой идиотской ухмылки».