И Василий развеселился и потер крупные руки с таким удовольствием, будто сейчас именно намеревался выкинуть такой кунштюк.

Александр посмотрел на него — высокого, тощего, с розовым холеным лицом, с длинным острым носом и черной бородкой и усами — и настороженно спросил:

— Что с тобой, отче?

— Не называйте меня «отче», наконец, — вдруг ожесточился Василий и достал пачку папирос, но не закурил, а подумал немного, положил пачку на древний стол и произнес решительно и твердо: — Да. Именно так: дать «петуха». И кончится моя божественная карьера.

Александр догадался: выкинет, определенно выкинет дурацкий номер в соборе. И строго сказал:

— Дьяконство, конечно, кончится, но начнется… тюрьма или заточение в монастырь, в лучшем случае.

— Наплевать мне на тюрьмы. Всех не пересажаете. Надень китель, пока не простудился.

— Обо мне не беспокойся, я — солдат. А тебе следует поразмыслить вот о чем: если ты вздумаешь дурака валять в соборе — тогда лучше откажись петь в нем. Это — не ваша разнузданная семинария, а храм божий. Уверяю тебя: одной тюрьмой ты не отделаешься, а семья наша не отделается только легким скандалом… В общем — давай попробуем, на что мы еще годны, отче, а об остальном поговорим после, — заключил он и направился к турнику, но, подойдя к нему, посмотрел на грачей, что горланили на тополях, и подумал: «Убьет отца, уложит в гроб раньше времени, обормот. Нет, отче, этого я тебе не позволю», — и, подпрыгнув, ухватился за перекладину и повис на ней, не решаясь делать то, что когда-то любил делать.

Василий вышел из грота, на всякий случай, и не успел приблизиться к турнику, как Александр, легко подтянувшись, сделал стойку, потом раскачался и начал вращаться, делая «солнышко» так, что стальная перекладина турника ходуном заходила под ним и заскрипела не то от страха, что не удержит своего старого любимца, не то от удивления, что он не забыл свое дело, но удерживала его надежно и лишь прогибалась под тяжестью его тела, вращавшегося свободно, без напряжения и рывков.

«Академик. Опора престола и отечества… Дурак ты, братец, и больше ничего. Война вот-вот грянет — и ты пойдешь на нее, а вернешься ли домой — про то и бог не знает. А кому служить пойдешь, поручик? Этой чингисхановской камарилье, как Лев Толстой говорил, палачам Романовым? Ну и дурак», — корил брата Василий и едва не прозевал: Александр закончил упражнение и спрыгнул не совсем удачно, и мог бы упасть, но Василий поддержал его.

— Спасибо, отче, кстати поддержал. Есть еще порох в наших пороховницах! — с гордостью произнес Александр и пошел к дереву, на котором висел китель.

Василий снял с себя серебряный крест, подрясник и стал обычным семинаристом: в сапогах и брюках, в косоворотке, вот только косичка…

— Э-эх, матерь божия, подсоби! — раздался бархатистый бас его, и не успел Александр надеть китель, как Василий взметнулся едва не под самые тополя и пошел, пошел вращаться так, что длинные ноги его замелькали в воздухе, как оглобли, и распугали сидевших на деревьях грачей.

Андрей Листов пришел в восторг:

— Святой отец, ты ли это? Ах, чертушка, ах, молодец какой отец дьякон! — восхищался он и крикнул Михаилу Орлову: — Молчун несчастный, ты посмотри, что бывший семинарист делает! Все святые в обморок упадут, честное слово.

Михаил наконец поднялся с пенька, спрятал тетрадь в карман серой куртки с игравшими на солнце в зайчики пуговицами, снял ее в гроте и, подойдя к турнику, сказал:

— Все, отец дьякон, слазь.

— Ты не сделаешь, отвык.

Когда Василий освободил турник, Михаил легко ухватился за перекладину, подтянулся и, раскачавшись, стал вращаться, а потом сделал стойку и как бы застыл в вертикальном положении, опираясь о перекладину мощными волосатыми руками. Сделав в воздухе умопомрачительное сальто, он спрыгнул на землю и стал, как столб, даже не пошатнувшись, и пошел в грот одеваться как ни в чем не бывало.

Братья посмотрели ему вслед и только покачали головами, а Андрей Листов сказал:

— И тут талант пропадает. Офицерский, разумеется, — шутливо подколол он Александра. — А попробую-ка я, раб божий. Отец Василий, в случае чего, придержи меня за ноги. — И, уцепившись, как клещ, за перекладину, несколько раз тоже сделал «солнце» и удовлетворенно произнес: — Хорошо, Андрей Листов, можешь полагать, что тебе …надцать лет. Жаль, что Николая Бугрова нет, тот показал бы вам где раки зимуют. Да и Алексей дал бы очко вперед.

При упоминании имени брата Александр и Василий переглянулись и задумались. Алексей уехал в Харьков на операцию по поводу базедовой болезни, уехал вдруг, никому не оставив даже адреса, и никто толком ничего о нем не знал.

— Ты что-нибудь знаешь, Андрей, к кому он подался? — спросил Василий. — Отпевать не придется, избави бог?

— Типун тебе на язык, отче. Тебе бы только отпевать, — недовольно заметил Андрей Листов. — Говорил он мне, куда и зачем едет, а где именно намерен оперироваться, не знаю.

Некоторое время молчали. Александр почему-то подумал: «Останется Верочка с двумя малютками, упаси бог. Надежда говорила, что у нас не делают подобных операций», — и мрачно спросил у Василия:

— А Верочка знает что-нибудь?

— Нет. То есть знает, что он поехал к врачам, но к кому именно и по какому поводу, не знает. Алешка боится, что, узнай она о его болезни и об ожидающем его лупоглазии, будет скандал, Верочка разлюбит, мол, его, — так он сказал мне, — рассказывал Андрей Листов.

И все молча пошли в грот, вытащили древнюю скамью на солнышко, но никто не садился, будто ожидал приглашения. И каждый думал о чем-то своем.

Василий взял пачку папирос, что лежала на таком же древнем позеленевшем столике, закурил и бросил ее на прежнее место, никого не угостив.

— Надо ехать в Харьков. Зарежут эскулапы, и придется действительно отпевать, — произнес он задумчиво, низким басом.

Александр оборвал его:

— Перестань каркать, отче. Это — безобразие: брат жив-здоров, а ты уже кадило готовишь. Что ты за человек? Какой идиот постриг тебя в дьяконы?

Василий смолчал. Разозлился, покраснел и сделал несколько затяжек подряд, но смолчал. Александр начинал его раздражать. «Совсем отвык от дома, от семьи и смотрит на все сущее с высоты своей академии. Обласканный великим князем поручик. Ну, ваша скородь, вы дождетесь от меня, бог видит, я вам все скажу, если вы будете так вести себя, сударь», — думал Василий и наконец сел на скамью, опустил голову и забыл даже о папиросе.

В гроте было сыро, ракушечник, которым он был выложен, слезился подпочвенными водами, крючки на его стенах, на которые когда-то Орловы вешали одежду перед упражнениями, поржавели, боковые скамьи для отдыха были мокрые и позеленели, на полу, на земле, валялись прошлогодние листья, черные и распластанные, — все казалось древним-древним, будто здесь люди не были век. А ведь когда-то здесь было, как на студенческом собрании, многолюдно, шумно певались песни дозволенные и недозволенные, правда, вполголоса, чтобы отец не услышал, но отец все равно слышал; придет вдруг, станет наверху, на кромке обрыва, постоит с минуту и скажет:

— Господа семинаристы, не пора ли прекратить ваши разговоры?

Он так и говорил: «разговоры», а не песни, а «семинаристами» называл всех, кто бывал в гроте, хотя учился в семинарии лишь Василий. А когда Михаила исключили из университета и когда он вернулся в родные края, отец стал называть завсегдатаев грота «студентами». И никогда не корил, не стращал, не запрещал делать то, что молодые Орловы и их друзья делали здесь — читали, спорили, ссорились. Один лишь дед и был грозой для всех и разгонял сборища при помощи своей неизменной спутницы — плетки. Но старый Орлов не очень-то силен был в грамоте и не знал, что к чему, тогда как отец молодых Орловых знал точно: нашел однажды у Михаила сочинения К. Маркса, Плеханова, Либкнехта, Ленина, перелистал их и положил на место, в его сундучок, а Михаилу сказал: