Мария, проходя мимо, подумала: «Хорошо, что Кулябко не слышит этих слов, — арестовал бы говорунов и отправил бы в кутузку. А быть может, и не отправил бы? С солдатами говорить — не лыко вязать: церемониться не станут и могут выместить злобу так, что и перевязкой не отделаешься», — подумала она и спросила, обращаясь ко всем разом:

— Господа солдаты, нет ли среди вас раненых?

Ее обращение и сам тон, мягкий, женственно-заботливый, тронули самые задубленные души и даже рыжего детину, и он обрадованно произнес:

— Братцы, царевну серый волк доставил самолично. И она величает нас, как господских кровей происходящих! Чудно!

Пожилые солдаты признательно отвечали:

— Бог миловал, сестрица, раненых пока нету.

— Благодарствуем за интерес, сестрица. Вот тронемся в наступление, тогда приходите, как останемся живы-здоровы, бог даст.

А когда Мария отошла немного, до нее донеслись слова теплее теплого:

— Такая молоденькая, а уже в сестрах ходит. Молодец девонька!

— И видать, из благородных, по обличию скидывается на нашу барыню, а поди же ты… «Господа солдаты». На самом деле — чудно!

И Мария как на крыльях летала но городу, находила раненых, доставляла их в лазарет, перевязывала и ассистировала при операциях и узнала, который был час, лишь далеко за полночь, и уснула вдруг, стоя и прислонив белоснежную от косынки голову к двери. И чуть было не упала, да старичок доктор вовремя подхватил ее и участливо сказал:

— Ничего, ничего, матушка, от непривычки это. Вздремните часика два в моем кабинете, а когда надо будет — я разбужу вас. Предполагается наступление на Нейденбург, а я ума не приложу, где взять сестер для сопровождения санитарных фургонов.

— Я могу… Я поеду, — сонным голосом сказала Мария.

— Вы будете спать, матушка, спать и ничего пока делать не будете. Об остальном я позабочусь сам, сударыня моя, — наставительно-строго заметил доктор и проводил Марию до самого кабинета — крошечного, на одну кровать и почти детский столик, заваленный всякой медицинской всячиной.

…И явилось Марии видение чудесное и прекрасное, и нашла она Александра Орлова верхом на том самом сером волке, о котором говорил рыжеусый молодой солдат, но странно: на волке, огромном и сильном, Александр Орлов был в облачении царевича и весь искрился серебром наряда, а на плечах были золотые погоны, ни дать ни взять — генерал-адъютант. Мария глазам своим не верила и ничего не понимала, а Александр Орлов улыбался ей сияющей улыбкой и говорил: «Ну, я жду вас, Мария. Вы ведь сказали, что будете ждать меня, а мы вот с серым волком за вами прибыли, так что милости прошу», и подхватил ее, как пушинку, гикнул: «А ну, серый, покажи, на что ты пригож!» — и помчался во весь дух по степям-дорогам, по лесным темным тропинкам, как ветер, так что у волка язык — красный, большой — вывалился наполовину не то от гордости, не то от удовольствия.

И мчались Они, летели в неведомые дали, полные счастья и удали молодецкой, и все вокруг — леса, и поляны, и степи бескрайние, и само небо синее-синее, и птицы разные, звери лесные провожали их радостно и торжественно, как в сказке, и лишь не могли сказать человеческим языком своего доброго напутственного слова, но по их улыбчивым глазам Мария видела в них друзей и сама улыбалась им, переполненная счастьем безмерным.

А серый волк все бежал навстречу солнцу, и сам был озарен его багряным светом, и стал не серым, а розовым, так что Мария удивилась и хотела спросить Александра Орлова, что такое случилось с волком, Да не могла, язык онемел. И потрогать рукой не могла, ибо руки стали непослушными.

И вдруг все изменилось: пропал серый волк, пропал. Александр Орлов, и птицы исчезли, и звери как сквозь землю провалились, и осталась Мария одна-одинешенька в чистом поле, на каком-то древнем кургане, какие она встречала на Дону, и увидела: к кургану шел по степи не то паровик, не то полевая кухня с чадившей самоварной трубой, с огромными колесами, и на ней стоял штаб-ротмистр Кулябко и злорадно ухмылялся, будто хотел наехать на нее и раздавить. И уже совсем было приблизился к кургану и вот-вот мог взобраться на него, но в последний момент Мария рванулась в сторону и побежала изо всех сил, а потом взмахнула руками, как птица, еще раз, еще, как бы опираясь о воздух, и полетела над лесами и над полями, и увидела внизу город сказочно-фантастический, из теремов и зубчатых башен больших и малых, а на макушке самой высокой башни увидела жар-птицу в ослепительном сиянии, и оно растекалось во все стороны солнечными сполохами от земли до неба и озаряло все вокруг немеркнущим огнистым светом.

Мария опустилась прямо на площадь перед теремами, чтобы полюбоваться чудо-птицей, как откуда-то явился Александр.

И услышала неясный голос:

— Пора, пора, матушка, и честь знать: на дворе уже рассвело.

Мария открыла глаза, и никого не нашла, и опять закрыла их, чтобы продолжить наслаждение чудесным видением, но — увы! — все пропало и более не возвращалось.

— Сестра Мария, вам пора, говорю: два часа уже спите, это роскошь для нашего брата, — совсем отчетливо услышала она голос старого доктора, что возился в своем столике, что-то ища и никак не находя, и встала.

— Два часа, — удивилась она, — я уже весь мир облетела. На сером волке. Чудесная сказка привиделась. Только на месте царевны сидела я собственной персоной.

— Гм. А на месте царевича Ивана кто же сидел, позвольте полюбопытствовать? — шутил доктор.

— Капитан один, — смущенно ответила Мария. — Хотя погоны какие-то золотые, не капитанские.

— Так, так… Романтический капитан, значит. И золотые погоны.

— Вполне реальный. Я без ног осталась сегодня, ища его среди раненых, но во сне лишь увидела… Господи, и сочинится же такое!

— Это — к добру, старые люди говорили, а если к сему прибавить немного мистики — надо полагать, что капитан ваш при золотых погонах, видно генерал-адъютантских, не пропал и находится в полном здравии и благополучии… А теперь — десять минут на сборы и — в путь-дорогу, за войсками, — сказал доктор и, взяв с собой традиционный саквояж, удалился.

Мария вышла на улицу вдохнуть свежего воздуха и не узнала города: в нем все пришло в движение — солдаты, орудия, повозки, полевые кухни с самоварными трубами, появились офицеры, шагавшие впереди колонн солдат, и солдаты шагали, как на параде, стройными рядами, поротно, с винтовками на плечах, ощетинившиеся воронеными, как бы подсиненными, штыками, суровые и собранные, и от их дневного вида не осталось и следа: отрешенности и как бы виноватости за содеянное, за отступление.

Мария обратила внимание на сапоги на рыжем парне с лихими усиками: они были начищены ваксой до блеска. И поймала лукавый взгляд их обладателя, парня с лихими усиками, как бы говорившего ей: видите, какой лоск я навел на них? Чтоб вам понравилось.

И улыбнулась, и помахала ему ручкой.

А Александр Орлов докладывал Самсонову, которого настиг на лесной тропинке, возвращаясь от Мартоса:

— …Главнокомандующий категорически приказал генералу Ренненкампфу оказать вашей армии незамедлительную помощь. Я был у него, в первой армии, вчера, и он приказал своим левофланговым корпусам генералов Алиева и Шейдемана двинуться на соединение с вами. Вот приказ, — и отдал пакет.

Самсонов, не вставая с коня, на котором ехал, прочитал приказ и с сожалением покачал головой, а потом вложил приказ в конверт и вернул Александру:

— Возьмите себе на память, капитан. И скажите главнокомандующему, который благодарит меня за сражения последних дней, что сию благодарность следует выразить генералу Мартосу, чей корпус сражается геройски уже вторую неделю и разбил или нанес поражение нескольким дивизиям противника. И никаких совокупных действий, как пишет главнокомандующий генерал Жилинский, с первой армией уже быть не может: я отдал приказ Мартосу и Клюеву отступать. Прошу вас: попытайтесь возвратиться в Белосток и доложить главнокомандующему, что надеяться на отражение атак противника у второй армии нет, ибо нет ни сил, ни средств, ни, наконец, нет даже хлеба. Противник же наседает на нас с обоих флангов и с севера. Если мы отведем центральные корпуса Мартоса и Клюева благополучно, это будет хорошо. Я остаюсь при войсках.