Мария неодобрительно заметила:

— Они воюют уже десять дней без отдыха, без сна и пищи. Неужели они виноваты в этом, солдаты, а не вы, господа офицеры?

Кулябко ухмыльнулся и сказал:

— А вы мне нравитесь, баронесса: женщина, а рассуждаете, как полководец. Именно офицеров некоторых я и имел в виду. Высших даже… Но давайте лучше подумаем о том, где бы чем-нибудь подкрепиться, сестрица. Я чертовски проголодался, представьте. А тут еще кухни дымят кругом и разносят такие кулинарные ароматы, что хоть язык собственный глотай.

Он говорил все это, наблюдая, как Мария делала перевязку неторопливо, обстоятельно, как будто урок бинтования сдавала, гримасничал от боли, но крепился и понятия не имел, сколь серьезно было его ранение и что могло бы быть через несколько часов, не попадись она ему на глаза. И Мария не так легко добилась в приемном пункте разрешения сделать ему перевязку, так как таких раненых было более чем достаточно.

Врач — старичок с бородкой «козликом» — даже нашумел на нее:

— Оставьте меня в покое, сестрица. Мы не успеваем оперировать и перевязывать тяжело раненных, а легкие могут и потерпеть. И вы лучше бы помогали нам, а не тратили время на сомнительное красноречие. А вообще: кто вы такая и по какому праву позволяете себе мешать людям работать и приказываете мне, что надобно делать, а что не надобно?

Мария в свою очередь напустилась на него:

— А по какому праву вы позволяете себе кричать на меня, милостивый государь? Разве я ваша гувернантка?

Старый доктор наконец узнал ее и обрадованно воскликнул:

— Позвольте, да вы не дочь ли баронессы Корф, покойной ныне, первой супруги Владимира Александровича Сухомлинова? Мария. В Смольном которая…

— Воспитанница баронессы Корф, — смущенно поправила его Мария.

И все стало на место, и старый доктор тут же объявил ей:

— Полагайте, что вы уже определены в мой лазарет, матушка. А что нашумел — не обращайте внимания: стариковская привычка. Я и на Владимира Александровича шумел, когда служил у него в Киеве, но от сего наши отношения не портились, и мы даже в преферанс игрывали с ним… Делайте перевязку вашему штабс-капитану.

Кулябко не все слышал и, покачав головой, сказал, когда Мария приступила к делу:

— Поистине, не имей на фронте сто рублей, а имей одного древнего, как мир, старичка врача, коему еще в прошлом веке уготовлено место в райском уголке. Перевязали бы, чем бог послал, и все дело. А нет, я и сам бы перевязал какой-нибудь портянкой, пардон, поскольку бинтов днем с огнем не сыщешь.

Мария отчитала и его:

— А вы, оказывается, довольно скверный субъект, штаб-ротмистр, и я, кажется, зря старалась, не желая, чтобы… вы лишились руки.

— Как? — удивленно спросил Кулябко.

— А так. Через пять-шесть часов вам надо было отрезать левую руку, сударь.

Кулябко пришел в отчаяние:

— Черт! Как же так? Такая пустяковая рана — и вдруг… По гроб буду обязан вам, милейшая сестрица и самая прекрасная женщина, какую я когда-либо встречал. Простите, ради бога, язык мой — враг был мой всегда и неизменно, за что и терплю превратности судьбы. Первый раз, кажется, только здесь вот прикусил его и смиренно ждал очереди.

— Жандарм, а ждали очереди. Ваш брат особенно не стесняется в достижении своих целей, — заметила Мария.

— Но давайте лучше подумаем о хлебе насущном, как условились, а потом я вас и отпущу, ибо намерен вернуться в Нейденбург вместе с солдатами.

— И думать не смейте. У вас — рваная рана, не знаю, из какого оружия в вас стреляли.

— Я еще не распутал клубок, связанный с ложным приказом об отступлении. Хотел арестовать одного поручика, но решил повременить, — имел он в виду поручика Струзера, передавшего по телефону приказ об отступлении первого корпуса, и добавил: — А стреляли по мне с крыши дома…

Они разговаривали в небольшой комнате-перевязочной, в окружении раненых, которые то стонали, то скрипели зубами, как будто камень грызли, а то и вскрикивали:

— Да что же ты делаешь, ирод, креста на тебе нет, а не брат милосердия? Я с кровей сошел весь, а ты еще пускаешь ее, как воду, корыто уже напустил, душегуб…

Санитар делал свое дело и ворчал:

— Помолчи, тебе сказано. Не баба, не рожаешь, поди.

— Да ты хоть бы заморозил малость, все-таки не так шибко слышно было бы, как ты там, в ране той, ковыряешься, — не унимался солдат.

— Морозить нечем, брат, так что терпи. На войну шел, а не на свадьбу.

Кулябко пошептал Марии:

— Скорее отсюда, сестра Мария. Не выношу хлюпиков. И этого идиотского больничного аромата. — А когда вышел с Марией из здания, торопливо закурил и с отвращением сказал: — Не понимаю, какая нелегкая дернула вас посвятить себя медицине? Ужас один, а не служба — ковыряться в человеке.

— Я не медичка, я только прослушала курс на высших медицинских курсах, ну, и в Смольном немного училась на скоротечных курсах сестер милосердия. А вообще-то я педагогом хотела быть, но война все перевернула вверх тормашками.

— А разве Смольный готовит педагогов?

— Смольный готовит дворянских невест, а не педагогов, штаб-ротмистр, — ответила Мария и хотела прощаться, да Кулябко не без ехидцы спросил:

— А кроме того, готовили себя еще и в невесты капитана Бугрова? Зря. Его могут и того, — намекнул он нагло. — Он-то нашему брату давно знаком. Так что держитесь лучше от греха подальше, баронесса, по-дружески говорю. Не то подведет он и вас, и вашего дядюшку, военного министра, коему и без того пришивают всякие подозрительные связи с Мясоедовым, с Альтшуллером и прочими субъектами.

Мария сказала с крайним отвращением:

— Мерзость… Я сожалею, что спасла вашу руку… Убирайтесь прочь, — прикрикнула она яростно, властно.

Кулябко растерялся: такого с ним в жизни еще не было. Но не драться же, не вызывать же женщину? И произнес расслабленно и виновато:

— Я не буду искать встречи с капитаном Бугровым. В конце концов, он не плохой офицер и заслужил Георгия по праву. Извините, ради бога, и не поминайте лихом, — заключил он и ушел.

Мария проводила его злым взглядом и пошла колесить по городу, по местам скопления солдат — на станции, в лазарете, в военном госпитале, но нигде ничего об Орлове не узнала.

И окончательно уверовала: значит, он находится где-то с Самсоновым. С центральными корпусами, сражающимися с противником в нескольких десятках верст от Млавы. Но как же они сражаются, если противник уже захватил Нейденбург и отрезал им пути связи с тылом, а значит, со снабжением всем необходимым для них? Или они уже окружены, пленены, разбиты?

У нее от одной мысли об этом замирало сердце, а тут еще на станции солдаты без обиняков говорили:

— …Предали нас, братцы, с этим отступом. Бросили мы своих солдатушек-братушек, какие бились с германцем по правую руку от нас, и теперь, может статься, лежат их косточки во сырой чужой землице, как без рода-племени на свет пущенных, а мы вот тут прохлаждаемся, как каины-убивцы. Эх!

— Выцарапаются, бог даст. Штыками пробьются — их германец боится, аки черт ладана.

Этот успокоенный голос прервал другой, резкий и грубый:

— Дурак ты, парень, и больше ничего. Не ждать, покуда они пробьются, а идти на выручку аллюром, как кавалерия говорит. Тут один добрый переход от нас — только и делов.

— Один-то один, хоша верст сорок — пятьдесят придется отмахать, а как германец засел в том своем «Ноевом бугре» и его доведется выкуривать штыками?

— Ну, ты выкуривай, батя, а я хоть подметки прибью тем часом, какие навовсе отскочили, так что пальцы уже каши просят.

Это сказал моложавый детина с рыжими усиками, что сидел на земле и ковырялся в сапогах, прилаживая подметки с помощью шила и телефонного провода, но его голоса как бы никто и не слышал, и разговор продолжался, не быстрый, не громкий, но и не скрытный, и его никто не прерывал властным криком: «Отставить разговоры!», да и некому было прерывать, ибо никого из офицеров поблизости не было.