Один из воспитанников, одиннадцатилетний мальчик Абид, непременно хотел показать мне свою койку и повел нас в спальню, где во всю длину зала выстроилось сорок походных коек. Каждая из них покрыта одеялом, а второе аккуратно сложено в ногах. Абид жестом, преисполненным достоинства, указал мне на свою постель. Было заметно, что эту манеру он перенял у отца, когда тот приглашал своих гостей. Мы уселись на его койку, и он начал большую историю своей маленькой жизни.

— Расскажи-ка нам сначала, откуда ты взялся и как все это началось, — сказал директор.

— Я родом из Манира[28], — заговорил Абид, который, выпрямившись, сидел перед нами и теперь казался больше и взрослее. — Это было в пятницу, лотом. Я помню точно, так как отец с дядей в тот день молились. И тут я услышал громкий-громкий грохот. Мой отец сказал: «Это дорога». Я ничего не понял… Потом я услышал выстрелы. Много выстрелов. Все разбежались по домам.

А потом снова кто-то выстрелил. Потом пришли французы. Они сказали, что дорога взорвана и будто мы спрятали у себя бойцов, так как они нигде не могут их найти. Но у нас не было ни одного. Отца и дядю избили и…

Абид умолк, и директор спросил его:

— Они забрали только твоего отца и твоего дядю?

Абид покачал головой.

— Нет, еще много мужчин, и всем связали руки и накинули веревку на шею…

— А потом? — спросил директор.

Мальчик пожал плечами.

— Я не знаю. Позднее старший брат сказал нам, что отец и дядя в Тлемсене[29]. Потом он оседлал коня и ускакал туда. Когда он вернулся, то привез с собой отца… Отец был мертв… А на спине у него были две большие раны… Все мы плакали…

Последние слова он произнес едва слышно. Но еще прежде, чем директор успел сказать что-либо, Абид заговорил снова.

— А потом все пошло по-другому. Мать молчала. А мой старший брат все время куда-то уезжал. И его отлучки становились все дольше и дольше. А потом он и вовсе перестал возвращаться. Мать сказала, что он в Париже. Однажды ночью я проснулся от громкого стука в ворота. Когда мой второй брат это услышал, он забрался на крышу. Мать молчала. Она зажгла свечу. Потом они взломали ворота. Я громко-громко закричал. Это были опять французы. Они избили меня и заперли в кухне. Тогда я притих и стал прислушиваться. Они ругались все громче и громче. Мать молчала. Потом стало совсем тихо. Я заплакал. Позже пришел дядя и отвел меня к бабушке.

Абид снова замолчал.

— А что с матерью? — спросил я.

Абид проглотил слезы и удивленно — так, словно мне это следовало знать, — взглянул на меня:

— Она была мертва.

Теперь замолчали мы.

— Рассказывать дальше? — спросил Абид.

Директор кивнул, а я едва отважился поднять глаза: ведь из-за меня он пережил все это сызнова.

— А потом пришли бойцы и сказали, чтобы мы уходили в Марокко. Они говорили, что французы собираются уничтожить всю деревню. Многие ушли. Бабушка не хотела. Вскоре недалеко от нашей деревни взорвали мост. Я был на пастбище с пастухами, когда прилетели самолеты и сбросили бомбы. А потом появились танки. Пастухи сказали, чтобы я лег в траву. Поэтому я больше ничего не видел, но все слышал. Меня нашли наши и забрали с собой. И я уже не мог вернуться в деревню. Один из них обнял меня и сказал: «Там больше ничего нет». Вот и все, а потом… потом я пришел в Уджду[30], а затем и сюда.

— А твои братья? — поинтересовался директор.

— Не знаю, — сказал Абид.

Я перестал делать заметки и записал слова мальчика только тогда, когда он вышел.

Сто десять детей нашли в Хемиссете временное пристанище. Но, как и предсказывал мне директор, во время моего путешествия я встретился с детьми, у которых не было ни штанов, ни сандалий, не говоря уже о том, что они и в глаза не видели школы и рады, если им раз в день удается поесть горячего супа. Им нет числа, этим бездомным, ибо ежедневно через границу бегут дети, спасая свою жизнь.

И они испытывают те же чувства, что и мальчик, которого мы встретили в Уджде. Горе заставило его разговориться:

— Когда я прошу у матери хлеба, она отворачивается. Моим друзьям живется не лучше. Мы почти не играем. Взрослые рассказывали мне, что есть дети, которые всегда едят хлеб. И они говорили, что, если каждый из вас хоть раз вспомнит обо мне, все будет по-другому.

В Уджде зима. Утром, как всегда, холодно, днем тепло, а вечером временами тепло, временами холодно. Ягоды черного перца на авеню Мохаммеда V уже покраснели. Их спелые гроздья, выделяясь на фоне темно-зеленых листьев, свешиваются до самых окон кафе «Коломбо».

Рю Бернардэн-де-Сен-Пьер относится уже к современной части города и тянется вплоть до садов и крестьянских полей. Перед последним домом растет фиговое дерево. Голое и гладкое, оно, словно руки, раскинуло свои узловатые, скрюченные сучья. Тот, кто прислонился к его стволу и читает, мог бы быть студентом из Сорбонны. Но вместо конспекта в его руках записная книжка, и он прислушивается к разговору трех раненых, которые в нескольких шагах от него устало опустились на траву. У каждого из них только одна нога. Их шинели оливкового цвета — цвета формы алжирской армии.

— Распишитесь здесь, — водитель притормозил джип и подает мне тетрадь для регистрации пассажиров. Должно быть, я выгляжу слишком странным, когда изумленно смотрю на него, так как он повторяет — Вы должны расписаться, что я благополучно доставил вас в Уджду.

Я ставлю подпись, и Си Мустафа, высокий алжирский офицер, говорящий по-немецки, ведет меня в отель. Скромный коридор, скучные комнаты, шкаф, две койки, окно во двор такова паша квартира. Контора отеля расположена в другом конце коридора, выходящего на улицу, а привратники — солдаты, вооруженные автоматами. И только когда мы ложимся спать, в отеле гаснет свет.

Си Мустафа знаком с городом еще со времен французского господства. Однако с провозглашением независимости Марокко улицам и даже кафе и ресторанам присвоили новые названия. Когда мы уславливаемся о встрече с лейтенантом Буаза, Си Мустафе приходится переспрашивать для верности: «Кафе, где бросили бомбу?»

Молодому алжирскому офицеру было пять лет, когда он вздумал пересчитать все звезды в небе над Удждой. Оп хороший рассказчик и знакомит нас с Мединой[31]. В конце этого столетия ей исполнится тысячу лет. По преданию, городу суждено пережить семь разрушений. Но авторы легенды, полагает Буаза, не слишком-то ломали голову над предсказаниями. Разве могла быть уготована другая судьба пограничному городу, объекту давних споров между султанами восточной и западной династий? И именно потому, что для Уджды мир всегда оставался лишь заветной мечтой, ее прозвали «мединет эль хайра» — «город страха».

Люди, в одиночку или группами проходящие мимо нас, останавливаются, делятся новостями, покупают детям воздушные шары и пряники и, кажется, стараются скрыть свой страх. Чалмы мужчин сегодня повязаны гораздо аккуратнее, чем в иные дни, а белизна широких покрывал и паранджей женщин режет глаз в ярких лучах зимнего солнца. Они празднуют День независимости.

Двери украшены пальмовыми ветвями, из окон свисают флаги, мечети и дома иллюминированы электрическими лампочками. Недалеко от Баб Сиди Аисса, одних из трех ворот Медины, толпятся люди. Они стоят перед дворцом и глазеют на подъезжающие и отъезжающие автомобили. Губернатор устраивает прием.

— А вы знаете историю этого дворца? — спрашивает меня лейтенант Буаза и, не дожидаясь ответа, начинает — До провозглашения независимости он принадлежал одному паше. Внешне этот господин казался не хуже и не лучше других. У него была семья, к которой он был привязан, — похвальное, но далеко не выдающееся качество. Вероятно, он и сегодня сидел бы во дворце, если бы… да, если бы командир партизанского отряда не открыл, что паша оказывал колониальным властям больше услуг, чем требовалось даже от французов, — лейтенант качает головой, словно и теперь еще не может понять, как могло произойти что-либо подобное. — Ему написали дружеское письмо, — рассказывает он дальше. — Я не помню его слово в слово. В нем содержались три мысли: «Мы не возражаем, чтобы он оставался на посту паши… Никто не требует, чтобы он вступил в организацию… Призываем покончить с этим свинством…»