Перед встречей с фру Лунд и «ее детьми» утром я успел побывать в местечке Тернет, километрах в двадцати от Киркенеса.

За рулем машины на этот раз был молодой Хельвольд-сын, высокий, краснощекий, круглолицый, красивый парень в кожанке, словно сошедший с рекламного плаката. Он совсем недавно кончил школу и теперь переживал медовый месяц своей независимой жизни, самостоятельной службы — городским шофером-механиком. Он немного говорил по-русски, и ему понятно было, как, впрочем, и другим киркенесским друзьям, мое желание повидать тот дом, в котором я нашел свой первый ночлег в Норвегии.

И сидя рядом с молодым Хельвольдом, глядя на развертывающиеся перед нами кольца дороги, в этот ослепляющий солнечным светом июньский день я перебирал в своей памяти шаг за шагом события того короткого, облачного октябрьского дня, когда впервые ступил на норвежскую землю.

Первые километры дороги на каменистой, горной земле ничем не отличались от военных дорог Кольского полуострова, от нашей заполярной тундры, похожей на гигантские волны внезапно окаменевшего моря. Метров на триста ввысь возносится скалистая гряда, а за ней внизу болото или озеро. За болотом снова встает поросший мхами гранитный хребет, а за ним опять болото, а потом вновь каменная гряда — и так от Мурманска до Атлантики, сотни километров. Если снять пограничный столб, то вряд ли кто бы и заметил границу между Мурманской областью и Норвегией. И вдруг за одним из поворотов, словно в волшебный фонарь вставили новую пластинку, поголубели горы, зазеленела вода и на склонах гор появились робкие рощицы. Ветер сразу стал не таким резким, потеплел. Сказывалось дыхание Гольфстрима.

…Наши войска вырвались к Яр-фьорду. На склонах прибрежных гор запестрели разноцветные домики норвежцев. Даже невзирая на грохот близкого боя, как не засмотреться на эти крутые обрывистые горы, эти пестрые домики, отраженные в глубокой воде фьорда! То был первый норвежский поселок. Тернет.

Подожженная немцами школа, где должен был разместиться штаб, догорала. Значит, штаб гвардейской дивизии генерала Короткова размещается в каком-то другом домике.

Впереди по дороге шли войска. Обветренные герои боев Заполярья. Дорога не вмещала пехоту и автомобили, орудия и повозки — весь этот движущийся на запад поток. Отжимая все остальные машины к обочине дороги, грохоча гусеницами, проходили танки седьмой гвардейской Новгородской орденоносной бригады. Мне надо было найти среди них танк младшего лейтенанта Боярчикова.

Вчера вечером танки вырвались к фьорду, опередив пехоту, и танк Боярчикова был первым. Он завязал бой с тремя немецкими катерами, на палубах которых было много егерей. Катера отвечали огнем орудий и пулеметов. В получасовом бою танку удалось потопить два катера, третий все же успел удрать — выскочить из фьорда в Баренцево море.

Танки медленно продвигались в походной колонне по загроможденной дороге, и с экипажем Боярчикова я беседовал на ходу, прицепившись к броне машины.

— Да они сразу поняли, что попали в вагон для некурящих! — сказал один танкист, снимая шлем. Голова его была перевязана задымленным уже бинтом.

— А мы сюда прибыли не лимонные дольки сосать! — подхватил водитель, но тут же рассердился на себя, на товарищей за то, что был упущен третий катер. — Надо было вести огонь сначала по дальнему катеру, а потом уж по ближним. Знали ведь, когда танки надвигаются по дороге, бей по последнему, чтобы другим к отходу дорогу перекрыть. Так ведь положено по уставу?!

— Но ведь нас долбали из ближнего катера, — возразил ему башенный. — И скажи ты мне, в каком это уставе записано про бой танка с морским флотом?

— А в каком сказано, что пехота может пройти по дну моря! А вот, поди же ты, коротковцы прошли! — возразил третий танкист и, раскрыв лист фронтовой газеты «В бой за Родину», ткнул рукой в мою корреспонденцию о том, как бойцы генерала Короткова прошли в часы отлива по вязкому дну моря, по дну Печенгской губы, и внезапно обрушились на фланг немецкой обороны. Это было в битве за Петсамо[23]… Действительно, трудно уставу предусмотреть все неожиданности войны на берегах полярного Баренцева моря…

— Вот Тернет, — сказал молодой Хельвольд, притормаживая машину.

Неужели это тот самый дом, где тогда располагался штаб Короткова?! Да, это он! Узнаю. Вот и угловое окно той комнаты во втором этаже… Каким старомодным выглядит сейчас среди других, новых, дом, который казался мне самым уютным и удобным местом на свете в ту промозглую осеннюю ночь, когда я нашел приют под его крышей.

В других уцелевших тогда домиках жили норвежцы, и на приказу маршала ни один из них наши солдаты не могли занимать под постой. А было уже темно. День в конце октября проходит здесь с необычайной быстротой. Спать, как две прошлые ночи, в своей амфибии я не мог — она где-то безнадежно застряла позади. С водителем было условлено: место встречи у штаба Короткова.

Кто из нас, фронтовых журналистов Севера, не знал генерала Короткова, командира героической, полуополченческой вначале дивизии, первой на нашем фронте заслужившей звание гвардейской. Приняв на себя удар отборных горно-егерскнх дивизий генерала Дитла — «героев Крита», «победителей Нарвика», — остановила их, прикрыла Мурманск и три года на сопках голой скалистой тундры держала оборону. Однако во внешности Короткова не было ничего геройского. Роста он был невысокого, сухонький, и не в пример другим, даже для пущей важности, не отпустил гвардейских усов… Вдохновение наступательных боев настолько владело им, что он, казалось, даже не чувствовал утомления после нескольких последних бессонных суток.

— Откуда? Как? Устал? — Ну выпей и ложись спать! — сказал он, протягивая мне полный до краев стакан водки.

— Я не пью!

— Ты что, больной? — удивился он и потом без перехода добавил: — Понимаешь, я потерял Покрамовича! Не знаю, где он сейчас. Черт бы его побрал!

Десятки заметок посвятила наша фронтовая газета невероятной отваге и еще более невероятной удаче разведчиков Покрамовича. Имя командира дивизионной разведроты стало у нас почти легендарным. И вот на тебе!

…Пользуясь широким гостеприимством Короткова, я заснул у пего в комнате, на столе, положив под голову полевую сумку, среди зуммерящих телефонных аппаратов и выкриков связистов, в ярком свете ослепляющей лампочки, под мерное журчание работающего внизу у дверей дома походного движка. Другого свободного места во всем доме не было.

…Проснулся я в полутемной комнате. Шторы затемнения сорваны, в окно брезжит поздний осенний рассвет. Телефонов рядом со мной на столе нет. Санитары устанавливают на полу носилки с ранеными. Штаб три часа назад как снялся. Бои идут уже западнее Киркенеса. Ну, а как Покрамович?

…Через день на дороге я встретил Лешу Кондратовича, сотрудника фронтовой газеты, в его полевой сумке был самый свежий материал о разведчиках старшего лейтенанта Покрамовича.

— А ну-ка, молодой Хельвольд, поверни машину на запад, за Киркенес, может быть, мы успеем сегодня разыскать и ту бухту Варангер-фьорда, где шестнадцать лет назад, в последний раз на нашем фронте, прославили себя разведчики из дивизии Короткова.

Сейчас, когда легкий ветерок раскачивает среди скал высокие стрельчатые цветы иван-чая, когда и в полночь светит яркое, незаходящее солнце, трудно представить себе тот густой, промозглый туман, в который ушли разведчики Покрамовича. Словно кто-то нарочно разбавленным снятым молоком налил до краев чашу фьорда, окаймленную высокими каменистыми берегами.

Скала, на которую взобрались два разведчика, возвышалась над этой налитой молоком береговой чашей, туман клочьями таял у них под ногами. Было так тихо, что они слышали стук сердца. И вдруг снизу из тумана донесся лязг, словно по металлической палубе ползла железная цепь. Кондратьев и Баландин — я сейчас не помню, как они выглядели, не помню их имен, в записной книжке остались лишь их фамилии — подползли к самому краю отвесной скалы и стали вглядываться в туман. И вскоре им удалось разглядеть расплывчатые очертания корабля, бросившего якорь прямо под отвесной скалой. Так в фьордах, словно стараясь раствориться среди серых скал, прятались тогда от авиации немецкие корабли.