И Снетков, поглядывая то на нее, то на капитана, с невольным волнением гадал: «Возьмет или откажет? Неужели откажет?»

Капитан отвел глаза от молодой женщины, кашлянул, строго сказал:

— Садись, да поживей! Отходим сейчас…

Парень со всех ног кинулся к вещам.

— Иди, Катюша, иди, милая, на катер! — бормотал он. — Ветер-то какой!.. Ребеночка не застудить бы… Спасибо доброму человеку… Я мигом, в один момент!

Схватил мешок, чемодан, побежал следом за женой. Женщина с ребенком спустилась в каюту, а он уже бежал за очередным мешком.

— Что уезжаешь-то? Или работы тут нет? — все также строго спросил капитан.

Парень опустил мешок на палубу и, утирая рукавом взмокший лоб, быстро проговорил:

— Тут, дорогой товарищ, человеку чистая погибель!.. Тут, на базе, такие дела творятся — одна тысяча и одна ночь! Ей-богу, рассказать — не поверишь! — и снова кинулся на пирс к оставшимся чемоданам…

И вот он стоял возле корреспондента, разглядывал почетную грамоту.

— Геройские ребята! — повторил он, одобрительно покачал головой, поцокал языком.

Он был неприятен, несимпатичен корреспонденту, и, в нарушение своей привычки знакомиться со встречными людьми, Снетков сухо ответил:

— Обыкновенные советские люди!

— И очень даже справедливо вы заметили! Именно так: обыкновенные, советские! — проговорил парень и вернулся на свое место.

Он уселся на краешек койки, возле аккуратно уложенных вещей. На той же койке лежала его жена с ребенком, укрывшись с головой байковым одеялом. Как только они разместились в тесной каютке, она покормила грудью раскричавшегося малыша. А потом, когда катер вышел из бухты и его стала покачивать, стала им поигрывать вольная океанская волна, молодая женщина прилегла на койку и лежала неподвижно, как неживая. Видно, нелегко давалась ей качка. И только когда ребенок начинал покряхтывать, похныкивать, слышался ее тихий голос: «Шшш, шшш». И ребенок затихал.

Корреспондент Снетков, да и, конечно, капитан катера сразу сообразили, что отъезд пария и его семейства с сельдеобрабатывающей базы похож на поспешное отступление, если не на бегство. Проштрафился ли он чем, или с начальством не поладил? Трудно судить о человеке, не зная причин его поступков… Снетков к тому же знал: на базе множество неполадок. Поэтому-то он и приехал на базу и торчал на пей три дня, выполняя задание областной газеты.

Базе этой не везло. Три года назад она пострадала от цунами — гигантских волн, разрушивших ее постройки. Хорошо, что из людей никто не погиб!.. В прошлом году, зимой, с ближней крутой сопки обрушилась на базу снежная лавина. Базу заново отстроили. Завезли сезонных рабочих. Тихая, окруженная сопками бухта ожила: сейнеры с уловом сельди все чаще бороздили ее спокойные воды. База плохо справлялась с приемом рыбы. Не хватало рабочих рук, обнаружились дефекты в устройстве гидрожелоба, по которому рыба подается в засольные цехи. А тут еще неверная рыбацкая «судьба» нанесла базе удар: косяки сельди, повинуясь таинственным, плохо разгаданным человеком законам, вдруг начисто исчезли из района базы. Промысел переместился далеко к северо-востоку.

Вот и получилось так: то база не справлялась с приемкой рыбы, то вдруг простой! Решено было использовать время для ремонта гидрожелоба своими силами. Нашлись, конечно, и такие, которым это было не по нутру: заработки-то снизились, а ждать у моря погоды охоты нет!.. Похоже, и этот разбитной парень с «норвежской» бородкой решил поискать более хлебного местечка…

В каюте было душно, пахло чем-то кислым — пеленками, что ли? С вторжением в каюту пассажиров она сразу утратила подтянутый моряцкий вид. На одной из нижних коек расположилось семейство. На другой спал свинцовым сном усталого человека геодезист. И только две верхние койки были аккуратно заправлены. Но забраться на одну из них Снетков побоялся: уснешь, да чего доброго загремишь вниз. Вон как качает!..

Он повернулся спиной к каюте — стал смотреть в иллюминатор.

За круглым, слегка запотевшим стеклом открылся тот особый, ни с чем не сравнимый мир, который никогда не оставлял Снеткова равнодушным, хотя в нем, в этом мире, проходила вся его жизнь. Так велико было своеобразное очарование этого мира, таким он был щедрым, таким прекрасным, что даже буднично повседневное соприкосновение с ним всегда пробуждало в душе свежее чувство новизны, радости.

Солнце стояло низко. И океанские волны, недавно, при выходе из бухты, горевшие яркой синевой, потемнели. Они стали словно тяжелее, холоднее. Стеклянно-прозрачные, серо-зеленые громады их вздымались одна за другой в могучем, завораживающем ритме. Пенные гривы волы казались золотыми крыльями гигантских птиц — взмахивали птицы крыльями, хотели взлететь над простором неспокойного океана и бессильно падали, тонули в волнах.

Зубчатой стеной, километрах в четырех от ныряющего в волнах катера, высились скалы. Подставляя голые лбы яростным ветрам, иссеченные трещинами, словно шрамами, мрачно бронзовели они в лучах закатного солнца. И, подобно листьям, сорванным осенним вихрем, над ними и возле них вились тучи морских птиц…

Снетков считал, что этот мир — далекий, северо-восточный край советской земли, целиком заполнивший его душу, — должен порождать особых людей — людей деятельных, смелых, высокого мужества и самоотвержения. Он, конечно, понимал, что эти качества свойственны и всему советскому народу — народу-борцу, неутомимому созидателю. Но ему казалось, что они, драгоценные эти качества, должны проявляться с особой энергией именно здесь, перед лицом суровой природы. Вот почему бережно и любовно собирал он, копил, хранил в сердце, в памяти, в записных своих книжках встречи с такими людьми, рассказы о них. И он немало повидал таких людей за пять лет скитаний по краю, ставшему для него второй родиной. Он мечтал написать о здешних людях книгу, да все было недосуг!..

Волна заглянула в иллюминатор — словно мутно-зеленая, струящаяся штора закрыла его снаружи на две-три секунды. За первой волной — вторая, третья…

Качка заметно усилилась. С койки упала, покатилась по полу пустая бутылка из-под молока.

— Дает жару! Ох, и дает! — весело сказал парень с «норвежской» бородкой, поднимая бутылку и заботливо разглядывая ее — не побилась ли. — То ли еще будет, как к Опасному подойдем!

Снетков, поджав ноги, прилег на рундук под иллюминатором, положил под голову портфель, кепку. Устало закрыл глаза. И сразу слышнее стали звуки, наполнявшие маленький кораблик, отважно боровшийся с неспокойным океаном. Что-то скрипело, потрескивало, скрежетало. То и дело слышались сильные тупые удары волн, от которых катер вздрагивал и стонал, змеиное шипение воды, растекавшейся по бортам, когда суденышко сходу зарывалось носом в волну. И все время был слышен негромкий стук судового двигателя — биение стального сердца катера. Этот однообразный, ровный звук успокаивал, убаюкивал. Пусть сердится океан и задувает штормовой ветер! «Тук-тук-тук! Тук-тук-тук!» — Катер идет заданным курсом. Все в полном порядке!..

Качку Снетков переносил хорошо. Лежать было уютно. Он медленно погружался в теплый туман дремоты…

Дремал он не более получаса: разбудил плач ребенка.

Снетков приоткрыл глаза.

Молодая женщина сидела на койке. Светлые волосы ее растрепались. Пышными, мягкими прядями обрамляли они бледное, осунувшееся лицо. Должно быть, ей было очень плохо, но она крепилась и с какой-то особенной, трогательной нежностью баюкала жалобно, страдальчески плакавшего ребенка.

Ребенок вскоре затих, но она не легла — сидела, укачивая его, низко склонив светловолосую голову.

— Дура ты беспонятная! Ни разума в тебе, ни соображения! — злым, свистящим шепотом говорил ей муж, продолжая, как видно, разговор, начатый, пока Снетков спал. — Разве я плохого ищу? Я хорошего ищу, понимаешь ты это или нет?.. Поедем в бухту Лаврова или в Апуку подадимся. Там рабочие руки всегда на вес золота. А я — человек с ини-ци-а-тивой, не пень какой-нибудь!.. Знаешь, сколько умные люди при случае зашибить могут? То-то и оно, что ни шиша ты не знаешь!.. Чего молчишь, будто воды в рот набрала?