- Ты уже все сказал.

Наверное, мне стоило сдаться еще на полпути сюда.

- Нет, не все. Прими душ, и я расскажу тебе все, что ты хочешь знать.

Его голос надломлен и это каким-то образом действует на меня, успокаивая, позволяя знать, что я добилась своего. Нечестно, болезненно, но все же действенно. Я кивнула и через несколько минут уже стояла под горячими струями воды, разительно отличающимися от холодного порыва ливня. Слишком много воды для одного дня, но волшебным образом, она успокаивала мои оголенные как провода нервы, а не наоборот, зажигая ярость и уничтожая. Какая-то часть меня знала, почему Гидеон поступал так со мной, но это часть была наглухо закрыта на замок, в то время как другая, та, которая кричала мне о Бенедикте, жаждала объяснений и правды. И эта сторона перевешивала чашу весов в свою пользу. Равная аналогии с волками, где побеждает тот, кого ты кормишь. Только мой волк начинал пожирать того, кто слабее.

Когда я вернулась в гостиную, Гидеон, сгорбившись, сидел на диване, опустив голову и сцепив руки на затылке. И я мысленно умоляла его о прощении, в итоге не произнеся ни слова. Мне бы хотелось, чтобы ему стало со мной легче. Но каждый раз мы ругаемся, словно старые и брошенные судьбою люди – со всей яростью, накопившейся за долгое время. Нам просто противопоказано быть вместе.

- Тебе лучше? – спросил он, когда наконец-то поднял голову и взглянул в мою сторону. Я кивнула, не понимая, как объяснить себе этот вопрос и для чего он был задан.

- О чем ты хотела поговорить?

Вот так вот в лоб. Словно и не было ссоры, где он напрямую заявил, что не собирается ничего говорить. На мгновение я даже растерялась, забывая все то, что хотела спросить. От того молчание немного затянулось.

- Как долго я пробыла в 18 веке?

- Почти год,

- Я была замужем?

- Да, за Бенедиктом Бенфордом II.

Услышав знакомое имя, мое сердце словно пропустило удар. Удерживая слишком большие для меня, пижамные штаны Гидеона, я села в кресло, стоявшее рядом с диваном. И не отрывая взгляда от де Виллера, продолжила:

- У меня были дети?

Гидеон будто проснулся от глубокого сна и с удивлением уставился на меня.

- Что? Нет!

- Я любила его?

Продолжая сверлить его взглядом, я ждала ответа, как удара по наковальне. Ведь он решал абсолютно все в моей жизни, от рождения до смерти. Поэтому я ждала ответа, сама до конца не понимая, какого же именно ответа ожидала.

И молчание становилось невыносимее с каждой секундой.

- Да, - наконец-то произносит Гидеон и я ликую, словно победитель, хотя приз может обернуться пулей в спине.

И вот, все мое мироздание сосредоточилось на том единственном, что мне хотелось больше всего. На том, ради чего я выбежала из дома, хлопнув дверью и разбудив тем самым большую часть семьи, которую не знала и не помнила, не важно, ведь я покинула их давным-давно.

Поэтому мои слова звучали для меня как лекарство от рака. Я лечилась ими, и сердце мое переставало болеть.

Я знала ответ до того, как задала вопрос. И все, что оставалось Гидеону – это лишь сказать правду.

- Я хочу вернуться в 18 век.

Могут ли слова становиться и приговором? Безусловно. От того Гидеон выглядел, словно молния попала точно в него, а не в дерево за окном. Почему же мне казалось, что это я, я виновата в его состоянии? Довела его до белого каления своими подозрениями и беспредельной наглостью. Заявилась в час ночи и требовала невозможного, что могло бы уничтожить его статус в Ложе.

- Нет, - он мотал головой, отворачиваясь от меня. Избегая моего взгляда, - Нет. Ни за что.

- Почему нет?

Меня ничего не держало здесь. Ничего, что я не могла бы оставить сейчас.

- Здесь твой дом.

- Я даже не помню этот дом.

- Но ты вспомнишь! – он снова сорвался на крик. Вскочил на ноги и мерил шагами комнату, сжимая кулаки так, что белели костяшки. В испуге я вжалась в кресло, продолжая гнуть свое не смотря ни на что.

- Какая к черту разница, вспомню я или нет? Я помню Бенедикта и этого мне достаточно, чтобы жить дальше, - прошептала я, отворачиваясь к стене.

Буря за окном стала сильнее или это сердце разрывалось на части с громким треском? Было не важно, я упивалась воспоминаниями, они стали моими детьми и я укачивала их в душе, заставляя заснуть, но… боль все равно выходила на первый план.

- Ты знаешь недостаточно! – гневно прошептал он в ответ, а затем с криком снес абсолютно все, что стояло на облицовке камина. Фарфоровые вазы с треском разбиваются о паркет, в то время как металлические часы оставляют на нем глубокую царапину. И я клянусь, что слышала, как бешено колотилось сердце Гидеона, пока он пытался придти в себя, сложив руки на той же самой облицовке камина и опустив голову. Эта ночь стала агонией не только для меня.

Молчание затянулось на вечность, утягивая нас в зыбучие пески непонимания и гнева.

Сколько можно пытаться изменить свою жизнь? Вот оно - мое море попыток, и оно ждало своего часа – либо утопит меня, либо выплыву.

- Я не могу этого сделать, - наконец-то прошептал он, не поднимая головы, все еще смотря на камин и не сдвинувшись с места. – Просто не могу, Гвендолин.

- Не можешь или не хочешь? – вопрос сорвался с губ прежде, чем я подумала, как жестоко обвинение. Но воробей вылетел и исчез в небе.

- Зачем ты так со мной? – задал он вопрос, только вот не мне, себе под нос, будто не я его собеседник, а глупое провидение. Оно резало его на части.

- Я сделаю это с тобой или без тебя, - я поднялась на ноги, чтобы подойти к нему ближе, но не рискнула обниматься с ножами из его спины, от того и осталась стоять на месте словно приросла к этому паркету. С каждой секундой становилось тяжелее дышать, чтобы бороться со слезами обиды, но кто я, чтобы решать за кого-то другого? Девушка, запертая в ненавистном ей веке не силой, а рождением. В веке, где не было бы никого, кто бы понял эту темноту в центре жизни – ни памяти, ни чувств. Все то, что когда-то было моим - стало чужим. Все прожито зря – все шестнадцать лет, из которых только семнадцатый мучил своей яркостью, разгоняя тучу над головой и внося луч свет.

Почему этого никто не видел? Когда люди успели, стать такими безразличными к чужому горю? Вот оно выжигает меня дотла. Разве вы не видите?

- Пожалуйста, это все о чем я прошу, - теперь я умоляла Гидеона, не находя другого выхода. Злость отступала от меня, подходя к нему все ближе. Его плечи напряглись и слышно было как клацнули зубы, от того как сильно и резко он сжал челюсть.

- Ты умерла для 18 века.

Последний круг для утопающего. Я все равно не успела ухватиться и ушла на дно.

- Все можно начать сначала.

- Он, возможно, уже не примет тебя.

Ложь. Он принял бы меня и ждал, даже если бы я попала в ад за самые ужасные грехи.

- Я верю в иное.

И вновь молчание, что стало моим вынужденным спутником. Секунда шла за другой, и, опустив руки от бессилия, я направилась к выходу, подобрав свою мокрую одежду с пола и наплевав на то, что всё еще нахожусь в Гидеоновских пижамных штанах и майке, попутно жалея о том, что вообще подумала, что смогу найти здесь помощь.

Мне хотелось кричать от безысходности, ведь я умирала от тоски, и никто, абсолютно никто, не собирался вылечить меня от нее. Лекарство же было заперто в одной точке, в одной цифре, которую многие бы и вовсе не смогли преодолеть. Но я могла, мне стоило сделать только шаг, а я не приросла к земле, на которой не хотела стоять.

Моя рука уже тянулась к дверной ручке, когда я услышала скрип половицы. Я обернулась, ожидая увидеть там Гидеона, но вместо него увидела застывшего посреди коридора Рафаэля, что смотрел на меня, сдвинув брови на переносице. Что не было шоком – наверняка он слышал наши крики, странно, что собирать трупы он вышел только сейчас.

- Прекрати, Гвендолин, - сказал он, а я стояла и смотрела на него, протянув руку к двери. Не понимая и понимая одновременно, отчего он смотрит на меня с таким сожалением, - Прекрати ломать его, словно свою игрушку.