Колька разыскал возницу и негромко, чтобы не разбудить спящих, сказал:

- Приехал. Коней-то куда?

- Ладно, я сам. Ложись, пострелёнок, передохни, - ласково промолвил Федот и, приподнявшись, погладил ершистые Колькины волосы.

Увидев, где лежит отец, мальчик подошёл к нему и осторожно прилёг рядом. Но тот встрепенулся.

- А… Николка! На вот, подстели, - он вытянул из-под себя бушлат и протянул его Кольке. - Поди умаялся? - обнял Тимофей сына.

Мальчишка прильнул к потной отцовской груди и закрыл глаза.

- Хоть бы сегодня ещё повременил француз, - медленно проговорил бомбардир.

- Оно, конечно, - вторя ему, начал сын, - на баксионах нынче бабья много.

«Ишь, как заговорил!» - усмехнулся про себя Тимофей и ещё крепче прижал к себе Кольку. Он всё больше и больше удивлялся сыну: мальчишка вырастал, словно обгоняя время. Тимофей припомнил, как ещё летом, придя к Маланье, он застал Кольку плачущим навзрыд. Оказалось, что тётка сломала палку, служившую мальчонке «верховой лошадью». Это было всего лишь полгода назад. А вот теперь: «…бабья много!»… Отцовские пальцы осторожно заскользили по веснушчатому лицу, по коротким волосам и как-то непроизвольно затеребили хохолок.

У Кольки вздрогнули веки, но он не раскрыл глаза, а только теснее прижался к отцу. Забытое тепло разлилось по телу. Было что-то странное в этих минутах.

Странное потому, что рядом был отец, а не маманя. Отец, которого отпускали с корабля по субботам да на рождественские праздники. Отец, который о Кольке (как казалось мальчишке) знал только, не приболел ли он за эту неделю, не подрался ли? Который приносил с собой воскресный паёк да кусок холстины, но никогда не приносил ласковых пальцев.

Мальчишке захотелось сказать отцу что-то нежное, что-то необыкновенное.

- Батя, а тебе тяжко пушку таскать?

- Да ведь привычка, - ответил Тимофей. - А ты с чего это?

- Да так, - смутился Колька.

И они продолжали лежать. Холодноватый сухой воздух не давал заснуть. Высоко над бастионом, словно нарисованная, повисла стая птиц. До земли едва доносились их неугомонные голоса. Они, наверное, спорили, будет ещё бой или нет? Нужно ли им улетать?

- Небо-то какое… чистое, - вздохнул Тимофей. - Мамка наша говорила: в такие небеса дитятю укутывать. Это про тебя… Мамка…

- Не надо, батя, терпите.

- А я ничего, я не плачу, сын.

И они снова замолчали…

- Испить не хотите?

Над ними стояла маленькая девочка с голубыми глазами и протягивала кувшин.

- Это можно, - приподнялся Тимофей и с жадностью отхлебнул солоноватой водицы. - А ты?

Колька пить отказался.

- Я в дороге угостился. Мы вместе приехали.

- Что ж, благодарствую, - возвратил кувшин Тимофей. - А зовут-то тебя как, голубоглазка?

- Алёной.

- Алёнушка, значит. Ну, ещё раз спасибо, Алёнушка.

Девочка отошла от них и присела возле женщины в чёрном платке.

- Это, верно, её маманя будет, - зашептал Колька. - А батю их у вас тут прихлопнуло.

- Вот они какие дела, - понимающе протянул отец, - жалует нашего брата смерть-то.

Они лежали, тесно прижавшись, - двое мужчин, маленький и большой, у которых смерть уже отняла их добрую, тихую «мамку», которые никогда не говорили о своей любви друг к другу, - просто им неожиданно стало очень хорошо вместе: два матроса - взрослый, уже успевший подышать романтикой и тяжестью флотской службы, и маленький, ещё только бредивший штормами, парусами, сраженьями. Они доверчиво смотрели на чистое светло-голубое небо, которое словно не верило, что в мире может быть грохот, взрывы, смерть. Стоял солнечный, совсем летний день, хотя деревья уже были опалены осенью…

Раздалась трель боцманского свистка, и вокруг всё зашумело, заговорило, застучало снова.

За неделю все восстановительные работы были закончены. Больше того, возникли новые укрепления по всей линии обороны. Севастополь готов был отразить штурм.

После сражений под Кадыкиой и Инкерманом враги стали ещё упорнее готовиться к длительной осаде.

Колька остался на четвёртом бастионе. Когда после непродолжительной передышки французы начали обстрел наших укреплений, он был у орудий. Заметив его, командир батареи лейтенант Забудский прокричал унтер-офицеру Белому:

- Убрать мальчишку от мортир!

- Ваше благородие, - подлетел к лейтенанту Белый, - мальчонку силком не оттащишь от пушек. При отце он.

- Позвать! - приказал Забудский.

Колька подбежал к лейтенанту.

- Ваше благородие, - просительно начал он.

- В блиндаж! - лейтенант показал пальцем на вход, - и чтоб не высовывался до отбоя. Живо!

До конца перестрелки Колька просидел в блиндаже.

- Так-с, - сказал, входя, Забудский, когда всё стихло. - Тимофея сын будешь?

- Да, ваше благородие, Тимофеев.

- Вот что, друг, не могу я тебя при отце оставить, мал ты ещё слишком для войны.

- А куда ж мне? - чуть не плача, проговорил мальчик. - Мамки-то у нас нет. А к Маланье я не пойду, хоть убей меня хранцуз, не пойду! Она меня то и делала, что лупила, вот хрест святой! - и мальчишка торопливо перекрестился.

Забудский смотрел на Кольку своими смоляными умными глазами и думал: «А куда ему, в самом деле, деваться?» Но вслух сказал:

- Убьют тебя здесь. Сам видишь, что делается.

Колька молчал, слёзы застилали ему глаза. Собрав все силы, чтобы не разреветься, сказал тихо:

- Вон на сто второй батарее мальчишка служит - даже крестом наградили за бомбардировку. Я тож могу стоять за Севастополь!

- Сыну Доценко всё же полных четырнадцать, а тебе…

- Уже одиннадцать! - с надеждой выпалил Колька, хотя ему месяц назад исполнилось только десять.

Лейтенант ходил по землянке, подкручивая свои чёрные усы.

- Ладно, - сказал он, наконец, - будешь у меня вестовым. Моего в госпиталь свезли. - У Кольки радостно заблестели глаза. - Согласен?

- Согласен, ваше благородие, как не согласен! - обрадованно затараторил Колька.

- Ну, вот и приступай для начала к самовару. А я твоему отцу передам, что пристроил, - выходя из блиндажа, добавил офицер.

Так Колька, неожиданно для себя, стал вестовым при командире батареи лейтенанте Забудском.

А в это время на Симферополь по размытой осенней дороге двигались беженцы. Шли пешком, ехали на подводах. Под сотнями ног всхлипывала земля. Сердито скрипели колёса арб, жалуясь на такую мягкую и такую неподатливую грязь.

На одной из подвод, укутанный в старый отцовский полушубок, в помятом, видавшем виды картузе, натянутом на лоб, сидит Максимка Рыбальченко. Из-под сломанного козырька зло поблёскивают глаза.

- Може, перекусишь чегось, сынок? - спрашивает мать.

Максимка не отвечает и недовольно дёргает плечом.

- А може, кваску? - спрашивает она через минуту и пытливо всматривается в сердитые сыновьи глаза.

Максимка хотел огрызнуться и уже было повернулся вполоборота к матери, но потом передумал и только сказал:

- Опосля, маманя.

«Разве она виновата, что приходится сейчас мытариться в арбе? - думает Максимка.

- Всё батя… «Увези, говорит, мово сына в Симферополь, мать, подале от пуль.

Сохрани род Рыбальченок». Може, - продолжает рассуждать Максимка, - ежели сидел бы дома, то и не отправил бы нас батя, - и мальчишка вздыхает, - да усидишь ли!

Эх, если б не тот, с рыжими усами, был бы сейчас я на Малахове, ядра бы подносил… А може, когда и пальнуть дали б. Николка Пищенко, небось, на четвёртый к батьке подался, при орудии пристроился… А я… если б не тот…»

А поначалу всё шло хорошо. По знакомой тропинке Максимка быстро пробрался на Малахов курган и пристроился к одному из орудий. Из артиллеристов никто слова не сказал, им было не до него. Поредевшая прислуга едва управлялась с пушкой.

Максимка сразу же включился в работу на равных.

После боя матросы угостили парнишку кашей и отвели место в землянке. Так и остался бы он здесь, если б не тот молоденький офицер, что прогнал их с Ни-колкой в первый раз. Он увидел мальчишку (Максимка уже успел обзавестись бескозыркой, правда, без ленточек) и немедленно приказал покинуть батарею.