- Я… я останусь. Руке уже не больно…
Глаза его выдавали и испуг, и боль, но всё равно светились неожиданной решимостью. Он сидел на земле с побелевшим лицом, ожидая, когда закончат перевязку. Проносились над головой ядра и где-то взрывались, а может, и рядом, - он уже не воспринимал их, словно большего, чем это ранение, ему их посвист теперь не принёс бы.
Фёдор видел, как на крышу блиндажа, где только что стоял матрос-барабанщик, вскочил какой-то мальчишка и через минуту забил яростную дробь: он видел, как уносили убитого, как порывисто прильнул к нему мальчик и снова заработал упругими палочками. Прапорщик спросил у склонившегося над ним матроса:
- Кто это?
- Нашего бомбардира сынишка. Николкой Пищенкой кличут, ваше благородие. - И, помолчав, матрос ласково добавил: - Отчаянный, бесененок!
По батарее прокатилось «ура!». Фёдор вскочил на ноги и увидел, как над французскими укреплениями расплывалось тёмно-красное облако. И он тоже закричал, вскочив на насыпь, замахал фуражкой. Впереди, из полуразрушенных траншей выбегали вражеские артиллеристы, оставляя разбитые орудия. Вылазка французов не удалась. Укрепления, с таким трудом возведённые ими за прошедшую ночь, были снова разрушены…
Батарея продолжала вести огонь, перенеся его на основную цепь вражеской обороны.
Колька был снова у орудия. И снова слышал рядом низкий, чуть с хрипотцой голос отца.
Начали отвечать реже.
- Надобно попридержать пороху, - говорил Тимофей. - Чёрт его знает, хранцуза, чего он ещё надумает.
Присели у вала. Отец концом мокрого тельника вытер чёрную от копоти Колькину рожицу, потом вытащил припрятанный ломоть хлеба и протянул его мальчику. За пять дней бомбардировки Колька осунулся, запали глаза, и только вздёрнутый носик придавал лицу прежнее озорное выражение.
Парнишка с жадностью уплетал чёрный, пахнущий дымом хлеб и с какой-то неожиданной внимательностью и удивлением разглядывал небритое лицо отца. Большие чёрные усы были опалены местами, резко выделялись глубокие морщины на лбу. Он приговаривал, всё время шевеля своими лохматыми бровями:
- С утра Антонина Саввишна щец принесла, я оставил тебе, да «лохматка» всё расплескала, окаянная…
- Меня унтер за Алексеем Петровичем посылал, - словно оправдываясь, проговорил Колька.
- Да я знаю, - сказал отец, - Нода тебя видел.
И они замолчали, вспомнив флотского барабанщика.
Со стороны пятого бастиона несло гарью - горели туры на редуте Шварца.
Продолжали вгрызаться в землю ядра. Сильный огонь вёл правый фланг четвёртого бастиона.
- Как там Василий?.. - задумчиво проговорил Колька, вспомнив Доценко.
- Бог не без милости, а матрос не без счастья, - ответил Тимофей, - глядишь, ему повезёт…
Сверху послышалась команда:
- Четвёртое, заряжай!
Мгновенно вскочили на ноги. Матрос с перебинтованной головой забил пыж. Опустили ядро. Быстро навели орудие, и Тимофей поднёс раскалённый железный прут к затравочному отверстию. Ядро, оттолкнув мортиру, вырвалось из тяжёлого чугунного дула. Вскочив на насыпь, Колька видел, как оно пронеслось сквозь обрывки дымных облачков и шлёпнулось где-то за линией французских батарей.
- Перелёт! - прокричал он.
- Берём ниже, - входя в азарт, пробасил отец, и мортиру снова накатили для выстрела.
Батарея напротив была изрядно разрушена и уже не посылала шквала картечи и ядер, как в начале бомбардировки. Но уцелевшие орудия не скупились на снаряды - боеприпасы вражеской артиллерии казались неисчерпаемыми.
За спиной разорвалась картечь и послышался чей-то пронзительный крик. У орудия уже не оглянулись. Всё внимание было приковано к цели - стрелявшей калёными ядрами мортире.
- Огонь!
Прогремел выстрел, и вскочившие на вал матросы увидели, как захлебнулась взрывом французская пушка. Закричали «ура!», размахивая кто бескозыркой, кто прибойником, а кто просто скрутив озорной и тяжёлый русский кукиш.
Послышался голос:
- Наша летит!
И в то же мгновение у насыпи взорвалась картечная граната.
Когда скатившиеся с вала матросы подняли головы, они увидели наверху Тимофея.
Бомбардир стоял, широко расставив ноги, глядя в сторону прилетевшего снаряда.
Потом медленно повернулся, сделал два шага и, словно споткнувшись, рухнул на острые прутья тур.
Его сняли с вала и уложили возле лафета. Колька бешеным движением разорвал на груди отца тельняшку, кто-то попытался промокнуть и забинтовать рану. Тимофей простонал и, не открывая век, что-то прошептал, но слов было не разобрать.
- Батя… батя, я здесь… мы сейчас…
Что-то сжало горло - Колька не мог произнести больше ни слова. И только быстро, быстро растирал холодеющие отцовские руки.
Двое матросов осторожно приподняли Тимофея и перенесли подальше от орудий.
Колька склонился над ним.
- Батя, батя… не молчи!.. - задыхаясь от слёз, проговорил мальчишка, - не молчи, батя!..
Тимофей, всё так же не открывая век, медленно произнёс:
- Ни-кол-ка…
И что-то ещё, совсем невнятное.
- Я, я, Николка, я здесь! - громко, словно не давая бате уснуть, говорил сын, дрожащими пальцами ероша отцовские волосы. Но тот уже почти не шевелил губами.
Когда возвратился матрос, бегавший за водой, Тимофей Пищенко был мёртв. Колька уткнулся в ещё тёплое тело отца, он обхватил его цепкими мальчишескими руками и беззвучно рыдал… …Тимофея Пищенко увозил с батареи на своей скрипучей арбе Федот. Мальчик сидел в телеге, смотрел на чёрную шинель и не верил, что под ней отец, не понимал, как может быть, что под ней отец, и боялся хоть на миг приподнять тяжёлое, грубое сукно.
Федот время от времени оглядывался, смотрел на Кольку, потом так же молча отворачивался и только всё чаще подносил к глазам свободную от повода руку.
Арба катила вниз по Морской улице к Графской пристани. Оттуда через бухту перевозили убитых на Северную сторону - там было кладбище…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Северная сторона. Один. Город в осаде. У Антонины Саввишны. Встреча с Максимом. Николай Иванович Пирогов. И снова бастион.
Рябые гребни раскатывали по бухте, словно упрямо сопротивляясь движению шлюпок, яликов и гичек. Множество народу переправлялось на Северную и оттуда. Только сейчас, в лодке, Колька припомнил, что ведь сегодня последний день пасхальной недели. Он припомнил, с какой торжественностью зазвонили неделю назад колокола севастопольских церквей. Как за день до начала пасхи на бастионах закипела приборка, стирка, бритьё, - наводился морской корабельный порядок, до настоящего блеска! К празднику готовились так, словно не было никакой войны, никаких бомб и оружейной пальбы. Пришла на батарею Голубоглазка и принесла куличи да цветные яйца от Антонины Саввишны на разговенье.
Лодка врезалась в гальку и застыла. Вынесли на берег носилки, уложили на стоявшую невдалеке телегу, почти такую же, как у Федота. По размокшей крутолобой дороге она покатила вверх к кладбищу. Мальчик шёл рядом.
У обрывистого берега Северной стороны расположился целый палаточный городок.
Сюда съехались оставшиеся в городе семьи, когда началась вторая бомбардировка.
Городок этот напоминал цыганский табор, вот только шатры в большинстве своём были из парусов кораблей, затопленных в бухтах. Здесь же и наспех разбитые лавчонки, и незавершённые укрепления этой ещё не познавшей натиска врага части города.
Телега ползла по узкой лощине вверх между двумя небольшими холмами. Впереди ещё несколько таких же телег, прикрытых матросскими и солдатскими шинелями, а то просто грязной парусиной. Лошади привычно тянули к большой наспех сколоченной часовне, стоявшей на вершине северного холма.
