Повстречаемо хранцуза, как подобает, пушкою та штуцером. Ha-ко, выкуси, мусью!
Ковальчук рассмеялся и шутливо толкнул Кольку в плечо.
- Спышь, бонбардир?
- И вовсе нет!
Колька склонился над разрушенным бруствером и ещё усиленней заработал лопатой.
Кто знает, сколько часов затишья отпущено им?
Степан Ковальчук тихонько запел не в такт музыке:
Сине море засинелося,
Молоде браття зажурилося…
Под тихий монотонный голос матроса Колька задумался.
Вспомнились ласковые руки матери. Больше всего он запомнил их постоянно мягкими и влажными от бесконечной стирки. Он всё время пытался увернуться от натруженных рук, спрятаться от материнских ласк - не мужское это дело обниматься… Даже могилы не осталось от матери, по ней прошла линия обороны англичан…
Вспомнился батя. До войны «отец» было понятием чисто условным. Положены мальчишкам отцы, вот и у него был. Что значит для него отец, Колька узнал совсем недавно, когда тот заменил ему и мать, и дом и стал самым дорогим человеком на земле: когда спали они вместе, тесно прижавшись друг к другу, стараясь согреться под одним полушубком, и когда хлебали щи из одного котелка. И вот его нет…
Воспоминания сейчас уже не вызывают слёз - время осушило их. Колька хмурится и, пытаясь отогнать думы, ещё усиленней нажимает на лопату. И, словно помогая ему, перебивая музыку, в сознание вплетается нехитрый мотив песенки Ковальчука:
Прощай, браття,
Прощай, ридна,
Тай прощай, дивчино…
Светло. Прекратили работу. Отправились в землянку поспать, пока не загремело…
Редут Шварца находился на левом фланге пятого бастиона. Ковальчук служил на нём с начала войны. Бывалый матрос и парнишка крепко сдружились. Матрос, никогда не имевший своих детей, впервые почувствовал отцовскую нежность и отцовскую ответственность за мальчишку. Колька, успевший хлебнуть горя досыта, платил ему сыновней привязанностью.
Сейчас они лежали вместе на нарах. Ковальчук неторопливо и немножко удивлённо рассказывал о своей жизни. Он прислушивался к собственным словам, и ему казалось, что ото вовсе не о себе он рассказывает, а о каком-то другом Ковальчуке:
- Хлопец я був ничего, справный. Норовистый тильки. Норов-от из мене так и вылазил. Как из тебе нынче! - матрос ласково посмотрел на Кольку. - Жили мы в Гайсинцях, на Подолии. Нас, почитай, на севастопольских баксионах половина из Подольской губернии будет. Ну так вот, норов, кажу, из меня так и пёр. Сказал я раз своему барину, у вас землицы меряно-немерино, а мий батько с утра до вечера на своей полосе мордуется и хлиба вдосталь николы не ест. По-што так? Закипел барин, як самовар-туляк, расхыркался, думал, слюною изойдёт, зануда.
Ковальчук замолчал, словно вновь оценивая и осмысливая прожитые годы.
- А дальше, что было, Степан Иваныч?
Ковальчук медленно, - видно, и сейчас, через много лет, воспоминания причиняли ему боль, - проговорил:
- Сволокли меня в сарай и избили.
- Избили! - встрепенулся Колька.
- Всыпали… розог двести, не мене. Може, и бильше, я уж и не упомню - паморки потерял.
У парнишки мучительно сжалось сердце щемящей жалостью к Ковальчуку.
- А вы, а вы… а дальше что?..
Ковальчук улыбнулся.
- Дальше? Анбары барину все попалыв да страху на него нагнав.
- Ну, а дальше? - торопил Колька. Он даже приподнялся на локтях, чтобы лучше слышать.
- Да ты ляг, Николка. Дальше ничего особенного и не було. Казаки прискакали, всыпали мне ещё раз и на службу военную упекли…
- Да, такая наша жисть собачья! И сейчас приходится класть свои головушки за етого помещика, - вздохнул кто-то на соседних нарах: видно, не один Николка слушал Степана. - Может, после войны какое облегчение выйдет?..
- Может, и выйдет, - в свою очередь вздохнул Ковальчук. - Одначе, - поправил он говорившего, - воюем мы не за помещика да барина, а за ридну батькивщину.
- Русь-матушка как была под помещиком, так и осталась. А мужик завсегда битым будет, - ответили с нар.
- Нет! - вдруг воскликнул Колька, вспомнив удивительные речи офицеров в землянке Забудского. - Уже после двенадцатого года Русь и мужик не те! И декабрьский бунт тому доказательство…
Сказал и страшно смутился. Но в землянке было темно и этого никто не заметил.
- Ишь ты! - уважительно произнесли на нарах, - малец-то у Ковальчука грамотный…
- Так после двенадцатого, говоришь? - засмеялся кто-то у входа.
Матросы и солдаты повскакивали с нар: это был голос командира редута.
Зажгли фонарь. В дверях стоял лейтенант Михаил Павлович Шварц.
- Не слухайте его, ваше благородие, - вступились за парнишку матросы, - неразумные речи говорит малец. Мужик, он был завсегда мужиком, мужиком и останется. От бога всё идёт.
- Нет, отчего же, - прервал их лейтенант, - доля истины есть в словах… в словах…
- Николки Пищенко, - подсказали ему. -…в словах матроса Николая Пищенко, - и, подчёркивая голосом, что не следует больше продолжать беседу на эту тему, обратился к Ковальчуку: - Выйдемте, Степан Иванович, имеется разговор.
Они вышли из землянки и остановились у орудий. Офицер вздохнул полной грудью и подставил лицо майскому ветерку.
- Хорошо, Степан Иванович?
- Гарно.
Было действительно хорошо. Ласковый ветерок шевелил зеленеющие кусты кизильника, играл с молоденькой травкой, которая уже успела прорасти на свежевыкопанных котлованах. Мерцали и перемигивались между собой звёзды. Кое-где слышались глухие взрывы и иногда дзиньканье штуцерных пуль о скалистый грунт. Но одиночные взрывы и выстрелы не воспринимались всерьёз и скорее напоминали собою театральное представление, где поначалу как будто и страшно, а вдумаешься: «так это ж не взаправду!».
Стояло то время, которое на севастопольских бастионах принято было называть полузатишьем.
- Есть одна мысль, - продолжал лейтенант, - правда, не моя - Мельникова. Слыхали о таком?
- Так точно, ваше благородие.
Ковальчук действительно много слыхал о знаменитом капитане Мельникове, прозванном в шутку «обер-кротом». Мельников руководил подземными контрминными работами на четвёртом бастионе. До сих пор всем защитникам Севастополя памятен февральский взрыв. Должно быть, французы о нём тоже не забыли!
В конце января русские впервые услышали под землёй работу французских минёров. Решено было внезапно штурмовать противника, чтобы помешать выполнению его планов. Но капитан Мельников решил иначе. Подпустив француза как можно ближе, русские устроили взрыв. Взрыв был так силён, что разрушил переднюю часть французской подземной галереи, к тому времени находившейся менее чем в ста метрах от четвёртого бастиона. Для противника это было полной неожиданностью.
Русские воспользовались паникой, захватили галерею и прочно в ней обосновались.
Это был первый подземный бой в Севастополе. И с этого дня об «обер-кроте» капитане Мельникове узнали все друзья и недруги. Не слышать о таком человеке Ковальчук просто не мог.
- Так вот, Степан Иванович, есть предположение, что французы начали возводить минные галереи к пятому бастиону, как раз против нашего редута.
- Ишь что надумали, вражины! - возмутился Ковальчук. - На земле места не хватает, так под землю зарываться стали.
Шварц улыбнулся.
- Завтра на редут прибывает поручик, полевой инженер Александр Маврикиевич Берг, он будет руководить контрминными работами.
Поняли меня?
- Так точно, ваше благородие, понял. Одно тильки не могу уяснить, при чём тут я?
Лейтенант засмеялся:
- Требуется создать такую маскировку сверху, чтоб блоха не подкопалась. Вы людей знаете и сумеете отобрать достойных. Справитесь с задачей?
