— Гуськом, гуськом, и поживее, не застревай! — торопил Кольша, оглядываясь на свой взвод. — Крепче за канаты!

Миновали середину железнодорожного моста, когда с крымской стороны вдруг брызнули столбы расплавленного серебра, вспороли серое, в космах, небо, упали на залив, стремительно перенеслись к переправам. Ожили чертовы прожектористы!

Обстрел, к ночи немного приутихший, возобновился с утроенной силой: врангелевцы били наверняка, по нитке мостовых дамб. Там и сям вздымались высокие всплески, окатывали с головы до ног, шрапнель густо секла по воде…

Вот и конец мосткам, вот и твердая, правда, пока насыпная земля. Раненые уральцы, собранные для отправки в лазарет, увидели подмогу, пересиливая боль, потеснились к бровке.

— Думали, не дождемся…

— За такие думы… знаешь? — напер на раненого Васька.

— Валяй до кучи, — усмехнулся уралец, белея в темноте марлевой повязкой. — Ну, земляки, не подкачаете? Говорите сразу, а то ведь мы и назад повернем!

— Не гоношись! — был скупой Кольшин ответ.

— Эй, а твой голос мне знаком. Не из нашей ли бригады, куманек?

— Угадал… Быстрей, ребята, быстрей!

Красноказачья пехота выходила на дамбу, снова разбиралась «волнами», теперь куда более короткими, чем раньше, на северном берегу.

— Перебежками вперед!

Бойцы вставали, неслись как угорелые, спотыкаясь о тела убитых, припорошенных снегом. Сбоку налетал ветер, прошибал тонкие шинельки и стеганки насквозь.

— Ложись, окапывайся!

Проскочив несколько саженей, падали у рельсов, ловили ртом ускользающий воздух. Окапываться, собственно говоря, было негде. Просто с шапку жесткой, накромсанной взрывами землицы перед собой, и готово, а там — новый бросок в ночь, рассеченную прожекторами, в туман, в гущу огня, поставленного белыми. Свинец и сталь, сталь и свинец, и ты, голодный, холодный, сотрясаемый крупной неуемной дрожью, на высоком заснеженном гребне дамбы, у всех на виду, открытый каждой пуле, каждому осколку.

Брагин поспевал вслед за Кольшей, ни на шаг от него, ненадолго замирал, звонко передавал слова команды, а перед глазами ни с того ни с сего проносились обрывки далеких видений: бревенчатая изба над отвесным красновато-желтым яром, утюги-баржи, битком набитые полупьяной молодой деревенщиной, заплаканная мать на приплеске… Давно ль это было? Год с небольшим назад!

И голос ротного где-то правее:

— Вспышка — уныривай по-гагачьи. Допек?

Егор устал нырять, втискиваться в хрусткую твердь насыпи, она отдавала дегтем, ржавчиной, застарелой вонью. Взвод как бы растворился в молочно-серой мгле, пропал без следа. «Волна», в которой ты, — первая, а второй и третьей не видно вовсе. Но они есть, они ползут, подпирают затрудненным дыханьем… Егор уставил в темноту неподвижный взгляд. Скоро ли? Скоро ли, дьявол побери, одолеем дамбу. Этак нас выколотят поодиночке, некому будет линии брать, а их там намешано невпроворот. Самая жуть — на берегу…

— Вперед!

Взвился огонь, раскатисто грохнуло. Егорку раза два перевернуло с бешеной силой, вынесло под откос. Каким-то чудом успел зацепиться за обломок старой сваи, оглушенный, изодранный, полез наверх. «Врррешь, не сомнешь!» Чья-то рука протянулась из тумана, помогла… Он поднял винтовку, — свою или чужую, кто знает? — шатаясь, побрел за ротой, обогнавшей его на двадцать шагов. «Запил ржу стылым сивашским рассолом!» — усмехнулся Егорка. И замер как вкопанный. На шпалах, раскинув длинные плети рук, лежал вниз лицом Кольша Демидов.

— Что с тобой, командир?

Взводный шевельнулся, медленно приподнял всклокоченную, пересыпанную порошей голову, и по движенью искривленных болью губ иркутянин скорее угадал, чем услышал:

— Веди… Я сейчас…

— Может, перебинтовать?

— Делай, что приказано!

Перебежки по дамбе участились. Все больше черных бугорков застывало на рельсах, все ближе надвигался полуостров Таганаш, опоясанный рядами колючей проволоки, перекипающий огненными взблесками.

Егор был как в тумане. Далеко прочь улетели суетные мысли о доме, опустело в груди. Ему (вдруг стало совершенно безразлично, будет ли он жив после атаки или нет. «Вррешь, не уймешь!» — срывалось с губ, вновь и вновь ставило на ноги, толкало вперед. Почти не заметил он, как на некоторое время очутился среди уральцев, как по привычке подавал команду, и кто-то подхватывал ее сиплым тенорком, переносил дальше. Одно-единственное врезалось в память, где-то на последних саженях перед кромкой берега: по шпалам, казалось, в самом перекрестье пулеметных очередей, под пристальным оком прожектора, идет высоченный человек с непокрытой светловолосой головой, идет во весь рост, и в руке крепко зажат наган.

Стеной вздыбились разрывы, все окрест окутало едкой гарью. Но вот и конец дамбы. Прощай, насыпная землица, перейдем на твердую, хоть и не сразу! Попрыгали в ледяное вонючее месиво, отплевываясь, залегли на мелководье. Порой прислушивались: от Тюп-Джанкоя наплывал рокот жестокого, на уничтоженье боя. Сверкало и дальше, у Геническа: там билась Девятая дивизия… Тихая прошелестела команда. Где ползком, где вброд, где чуть ли не вплавь по взбаламученной воде подобрались в упор к аванпостным окопам, смяли, передавили во тьме два феодосийских взвода, снова затаились…

В три сорок пять за спиной взревели орудия первого артдивизиона, выдвинутые на край северного берега. Калашников и, Чеурин долго ждали своего часа, и вот ударили! Видно было, как вспыхивает над бетонными козырьками шрапнель, как удивительно точно ложатся чередуемые с нею гранаты. Потом басовито раскатились гаубицы левой группы войск, нащупывая бронепоезда.

Красные «гостинцы» выжигали предрассветную мглу, а Егорке чудилось: муть редеет, расступается а нем, и что-то звонкое, округлое зреет наперекор. Было многое в его жизни, по сути — все, отпущенное человеку, а такого еще не бывало, чтоб открывались не только глаза, но и душа нараспах…

Внезапно батареи перенесли огонь в глубину вражеской обороны. Передовые «волны» поднялись по всей таганашской кромке, молча, без единого крика, рванулись к проволочному загражденью. «Руби лопатами!» — велел кто-то, но лопат оказалось всего ничего, порастеряли на дамбе. И тогда ротный в одной рубахе вышел вперед, набросил шинель поверх, оглянулся:

— Наваливай еще! А теперь… прыг-скок!

Он легко, будто на ходулях, преодолел чертову оплетку, рысцой затрусил ко второму ряду кольев. Следом густо запрыгали казаки и иркутяне, до крови обдираясь о колючки, распластывая штанины сверху донизу: «Ни хрена себе скок!» Правее острым клином неслись к окопам уральцы, третий батальон.

Тах-тах-тах-тах-тах-тах! Белые спохватились, зачастили их пулеметы. Упал один, другой, потом сразу несколько…

— Васька, дремлешь? — крикнул на бегу Брагин. — Бей по вспышкам!

— Уррр-рра-а-а-а!

Ревущий поток одетых в черно-красное фигур накатил на укрепленную линию, захлестнул ее из конца в конец. Батареи с обеих сторон разом смолкли, боясь угодить по своим, над бетонными козырьками закипел штыковой бой. В этом деле уральцам и красноказачьей пехоте никогда не было равных, рассекли врангелевцев на разрозненные группы, смяли, погнали ко второй линии. Кое-где по закрайкам донцы и феодосийцы пробовали контратаковать, но клин, вколоченный в центре, пер все дальше, в глубь Таганашского полуострова.

На глаза Егору снова попался светловолосый человек с наганом, судя по всему, командир или комиссар. Чуть ли не первым спрыгнул в траншею, срезал вывернувшегося сбоку феодосийца с унтер-офицерскими погонами, помог соседу, на которого насело двое солдат: ни одной пули не пропадало у парня, видать, набил руку на скорой пальбе!

И тут Брагину пришла невольная мысль: где он мог встречать комиссара? Может, летом, в Иркутске? Нет, вроде бы не там, не тогда. С кем познакомился перед отправкой на юг, всех помнил: и Санька, и Макар Грибов, и…

Впереди, на второй линии, заваривалась новая каша.

— За мно-о-ой! — Опять бежали сломя голову, путались в круговой оплетке, стреляли с колена, отбив удар, кололи штыком.