Где-то громыхнуло «ура», из-за соснового леса, что синел поодаль на востоке, выехали всадники с шашками наголо, покатились лавой к горе. «Неспроста медлил комроты, клещи — ход испытанный!» Белые, получив удар в спину, заметались в поисках лазейки, но с трех сторон перед ними выросла белорецкая пехота, замкнула кольцо.

Санька, взбегая со своей ротой на гребень, краем глаза увидел Игната с Кольшей Демидовым, те вынеслись невесть откуда, оказались в гуще боя. Но останавливаться, здороваться не было времени: взводный стрелой проскочил мимо, вслед за подпоручиком.

Бой догорал, распадаясь на отдельные схватки. Под гору, на тракт, сползала толпа солдат, человек до трехсот, выловленных в каменоломне. В ямах, задрав колеса, валялись новенькие пулеметы. Стонали раненые, и девчонки-санитарки наскоро бинтовали своих и чужих.

Часть белых, до роты, все-таки вырвалась из клещей, уходила на глазах у всего полка. Шла перекатами от переема к переему, короткими залпами осаживала красную цепь, отбивала напуски кавалерийской сотни. Так ведь и оторвалась почти без потерь.

Игнат скорым, немного взвинченным шагом подошел к Алексею Пирожникову:

— Видал, как провели отход? Черт, учиться надо!

— Чему? — беззаботно справился Елисеев, попыхивая трофейной папиросой.

Алексей сурово поглядел на него:

— В строю с весны, а ни бельмеса не усвоили, прав Сергеич. Прикладом как дубиной, умеете одно. И с перебежками напортачили, особенно первый батальон. Сколько раз говорено: пять-шесть шагов, и падай, отползай вбок. А вы? Прете под пули буреломами. Хорошо, наступали в гору, и те завысили прицел… — Он медленно, по очереди, оглядел командиров. — С вас будет спрос!

Волков украдкой показал Кенке Елисееву кулак, пробурчал многообещающе:

— Ну, милые, на первой же дневке заставлю носом хрен копать!

— И ты с нами, — отозвался Кенка.

— Поговори, поговори.

Что-то заставило Игната обернуться. Поодаль стоял Петр Петрович, держа лошадь под уздцы. «Эка, мой крестник!» — Нестеров перевел глаза на склон, усеянный трупами, на толпу пленных, на пулеметы, выстроенные шеренгой. «Чисто сработано, ничего не скажешь. И обход, и охват, и удар с фронта… Горазды вы на выдумку, граждане военспецы. Но что в душе затаили — черт знает. Енборисов тоже недурно с делами штаба управлялся, а потом — стрекача до своих!»

В груди вставала крутая злость, правда, не столько к маленькому штабс-капитану, сколько вообще к тем, кто держит камень за пазухой, прикидывается овцой до поры.

Все-таки превозмог себя, подошел, поздоровался за руку.

Штаб Алексея Пирожникова напоминал рабочую сходку. Рядовые бойцы перемешались с комбатами и комротами, каждый громко утверждал свое, размахивал руками. Были здесь Горшенин и Петр Петрович, Санька Волков и седоусый машинист, был Мокей, теперь старшина хозкоманды, с наганом на боку. По избе — дым столбом, топот ног, разноголосый говор, молчал только Алексей. Но странное дело, его замкнутый вид не отпугивал, скупая, одной стороной лица, усмешка не бросала в оторопь. Редко-редко упадет с губ слово с неизменным «е-мое», и еще выше вскинется спор.

Армейская газета с портретом начальника вновь созданной Тридцатой дивизии была нарасхват.

— Первый номер первого пролетарского ордена! — взволнованно гудел Горшенин. — Это тебе не святая Анна за протирку штанов.

— Ребята, пошлем Василию Константиновичу приветственную телеграмму.

— Верно. Садись, пиши!

Мокей горевал о том, что по вине конников упущена часть белогвардейского обоза.

— Чем теперьча кормить пленных? Чем? Их вон триста душ, да и самим, извени, запас не повредил бы, — сердито бубнил он, косясь на сотенного. И вдруг помягчел, хлопнул себя по бедрам. — А ведь и дедок мой тоже раз обмишулился. В молодости. Клал трубу, клал, и вывел чуть ли не в угол!

— Все мы были когда-то внуками, ходили под себя, — обронил Алексей.

— Гу-гу-гу! — раскатился лешачьим смехом Мокей. — Ты чудно подметил!

Кольша сцепился с Горшениным и Санькой.

— Домой прийти полдела, — он загнул палец. — Вам, белорецким, хорошо — ни церковки, ни часовенки. А у нас — одна табынская богоматерь стоит белой дивизии. С ней как быть?

— А кто ее писал? С кого? — быстро спросил Горшенин. — Красота людская в нее влита… Так и понимай, когда придешь.

— Ха, если всякую заваль оберегать, о новом забудешь! — иронически молвил Санька.

— Нет, брат, круши-вали не по нас. Истинное все сохраним, все наше! Не спорю: многое надо перевернуть, перекромсать, закопать к бесу. Но-о-о…

В стороне Петр Петрович занимался «подъемом» карты. Остро очиненные цветные карандаши так и летали в его жилистой руке: зеленой штриховкой ложились леса с вырубками, просеками, полянами, одевались в коричневое горы, из их глубины сине змеилась речка, и обок с переправой рос бисер условных знаков.

— К чему художество? — подсел Игнат.

— Есть смысл, поверь.

— Да ну?

— Представь, что я неточно нанес обстановку. Первая рота в итоге не дошла до положенного места, вторая, посланная в обход, оказалась в западне.

Игнат пренебрежительно махнул рукой:

— Кавалерия вывезет, как сегодня!

— Сегодня капитанишка нос подтер. Думаешь, случайность? Вел своих как бог. Учитывал и низины, и взгорки, и перелески, все включил в оборону.

— Чего же не включил, когда шел на нас?

— Думал за роту, всего-навсего. Но увел из-под удара мастерски.

За обедом спор не убывал. Горшенин снова сцепился с Кольшей и Санькой, в запальчивости постукивал по столу деревянной ложкой.

— Ты вот, Александр, о чистом небе мечтаешь, о первозданном трудовом гуле, о тишине… Будь готов к любой передряге!

— Как, потом, после бучи? — широко раскрыл глаза Волков. — Светлый ты парень, комбат, но порой… К чему ведешь, куда клонишь?

— Веду к тому: не расслабляйся, встречай беды грудью. Жизнь тебя не замедлит обласкать ими! Заводы мертвы, поля заросли сорной травой, от конско-бычьего племени едва-едва уцелела треть.

— Была б голова на плечах, остальное приложится!

— А головы-то разные, ты заметил? В том же строю. Кто сбросил с себя всю окалину, идет впереди, кто еще на полдороге к тому, кто без поджева не ест, чапает вслед за другими… Строй как обруч: ослабнет — растянемся на годы и годы, пока сызнова не соберемся в крепкое одно!

— Может, и вставать не следовало, по-твоему? — сухо оказал Кольша. — Беды там, беды здесь…

— Подзагнул! — парировал Горшенин его наскок. — Пойми правильно. Идея у нас — чистая, крылатая, единственная в мире. Но ведь ее можно захватать грязными руками, опошлять нудной скороговоркой.

Санька сердито вскочил на ноги.

— Ну, скажи, умная башка! Откуда быть грязи, если мы ее выжжем без остатка, и не когда-то, а сейчас, в первый же год?

— Так-таки без остатка, так-таки в год? А мало ль таких, кто обочиной топает? А с двойным дном? Затаились до поры, но чуть заминка: они вот они! Достаточно пыли остаться, грязь будет. Иной раз и сами себе плюнем в лицо.

— Ой ли? Напуганный ты какой-то, комбат!

— Совсем наоборот, Санька.

Петр Петрович слушал, перекатывал умные глаза то на того, то на другого, молчал. «Осторожничаешь!» — подумал Игнат и не удержался:

— Давно хочу спросить… почему все-таки пристал к нам? После проверки мог бы и домой.

— Откровенно?

— Да!

Начштаба пригладил непокорный седой вихорок.

— Не было выбора, — сказал просто. — «Аргонавты белой мечты» с первых же дней перестали быть самостоятельной политической силой. Их устами говорят все, кому не лень: японцы, англичане, Северная Америка и прочие «союзники», свято блюдя свои шкурные интересы. Как ни верти, а только большевики олицетворяют собой подлинную Россию. С вами — народ.

Игнат переглянулся с Алексеем.

— Ну, а что ты о рабочем классе думаешь, военспец? Поди, трудно…

— Что именно?

— Привыкать к нашему брату. У нас — не там. Углами да задоринами, прямо, без уверток.