За мысом, выше по реке, на крыльце кособокой сторожки, запрокинувшись назад, заливисто храпел какой-то бородач. У его ног разметался во сне кудлатый пес. Обок с пристанью дремотно загляделась в воду баржа…

Полуденное с белесым сверком солнце припекало все крепче, давило на темя, и Егорка почувствовал, что и его страшно тянет ко сну. Упасть бы, где стоишь, забыть обо всем, ничего не видеть и не слышать… «А батька, поди, волнуется!» — всплыло в голове. Он превозмог одурь, быстро зашагал на Пресню.

Егорка думал о том, что ждет их завтра у глазного доктора. Он бегом взлетел по лестнице, на миг приостановился — из хозяйской комнаты слышался незнакомый молодой голос, ему вторил сдержанный бас кузнеца Игната; Егорка боком вошел в кладовку, и первое, что бросилось в глаза, — было растерянное отцовское лицо, совсем такое же, как у людей на перекрестках.

— Народу кругом, ни проехать и не пройти. На пожар, что ли? — прогудел Егорка.

— Не пожар, кое-что пострашнее, — вполголоса молвил Терентий Иванович, — война с германцем. — Он трескуче закашлялся, помотал головой. — Принеси воды, глотка ссохлась.

В отгороженном занавеской углу, где стоял бачок, Егорка нос к носу столкнулся с Иринкой.

— Кто у вас?

— Дядькин знакомый. Работает в Мытищах.

Егорка отнес воду, вернулся к Иринке. Разговор в комнате не убывал.

— Честное слово, Игнат, надоело. Особенно донимают новенькие. Подходят, интересуются: из немцев будешь аль как? Отвечаю: мол, Медведевыми испокон века звались, а Блюхер просто-напросто барская затея… Не верят, черти. Мол, заливай, заливай.

— Василий, а вот… выйдет, как задумали, ну, а дальше? Страшно подумать — сами себе голова!

— Не робей, кузнец, ты ведь пресненский.

— Боязно все ж таки. Я, и вдруг…

— А что, плечи не выдюжат?

— Мобилизацией не кончится, как по-твоему?

— Ох, нет!

— А ведь забреют, Василий, и перво-наперво освободятся от нашего брата.

— Что ж, сходим, послужим. Только… будет это не к их радости, ей-ей!

Сквозь неплотно притворенную дверь Егорка видел: отца усадили в глубокое кожаное кресло, запрокинули голову, нацелились в его глаза какими-то круглыми штуковинами, надетыми на лбы. Смотрели долго, изредка бросая друг другу непонятные слова.

Потом седой доктор зачем-то подошел к столу, еще раз перечел бумагу, пронесенную отцом от самого Томска, посидел. Что-то его беспокоило, он встал, снова завел разговор с молодым помощником. И оба снова надвинули зеркальца, обступили Терентия Ивановича с двух сторон.

— Тебя, дед, в Томске пользовали чем-нибудь? — донеслось до Егорки, и тот удивленно покрутил носом: какой же он дед, ему всего-навсего сорок три года. Чудаки!

— А раньше, до томской лечебницы, видел?

— Самую малость. Человек ли идет, столб ли на дороге… Ну, а потом, как повязку сняли, — совсем ничего. Только вот на солнце когда гляну — вроде красное пробивается. Далеко-далеко.

Седой доктор взволнованно прошелся по комнате.

— Послушай, дед… — Он хотел сказать что-то, но передумал и, сев боком к столу, с брызгами набросал несколько слов на синеватом листке, запечатал в конверт. — Наведайся ко мне, скажем, послезавтра, а пока пройди на Никитскую, тут написано к кому. Побывай непременно… — И повернулся к двери. — Следующий! Что они там, заснули? — закричал, сердясь неизвестно на кого и за что.

— Ну, как? — с замиранием в сердце спросил Егорка, выводя отца из глазной больницы. Терентий Иванович молчал, плотно спаяв рот, весь одеревенев, и вдруг привалился к сыну, заплакал навзрыд. Егорка, словно маленького, гладил его по плечам, успокаивал и, не зная чем помочь, готов был сам разреветься.

— А письмо? — вспомнил он, загораясь надеждой, — Видно, еще к кому-то из докторов. Не иначе!

— Ладно, веди, — глухим голосом отозвался Терентий Иванович.

Пока они добирались до Никитской, пока разыскивали дом, он бормотал про себя:

— Все, все вижу. Правду скрывают… — И внезапно топал ногой, оборачивался назад, грозил кулаком. — Они у меня запоют, сволочи! Погубили глаза ни за грош, и думают…

— Идем, вон городовой на перекрестке! — испуганно тянул его за руку Егорка.

— Бог с ним… Иду.

Дом, на который указали дворники, был небольшой, в два этажа, с нарядной росписью по простенкам, и вовсе не походил на лечебницу. «Туда ли идем?» — засомневался Егорка, крутанув ручку звонка.

Дверь открыла молоденькая горничная в кружевной наколке. Узнав, кто такие и зачем, ушла с докладом и вскоре вернулась.

— Разуйтесь, — велела она свысока, брезгливо морща губки. — Носит вас дюжинами, а кто-то убирай.

Опорки остались у порога. Егорка, придерживая отца под локоть, боязливо шагнул в залу, пол, выложенный плитками дерева, сиял как зеркальный. В углу, заставленном цветами, виднелась женская фигура в черном бархатном платье. Чуть позади застыла еще одна фигура, и тоже в черном, но попроще, — судя по всему, воспитанница.

При звуке шагов женщина в кресле встрепенулась, подняла голову, и Егорка едва не вскрикнул. Глаза ее были точь-в-точь как у отца: ясные, будто налитые прозрачной ключевой водой, без единой искорки мысли.

— Кто там? — прошелестел тихий голос. — Ах да, с запиской от профессора. Вера, голубушка моя, прочти.

Девушка пробежала глазами синеватый листок, наклонилась к женщине, и та, выслушав, слабо повела рукой в сторону Терентия Ивановича.

— Подойдите сюда. Верочка, стул, пожалуйста.

Егорка почти не дышал. Два человека сидели друг против друга — она в кружевах и переливчатом бархате, он в дырявом зипуне, с нищенской сумой через плечо, — сидели и говорили, связанные общей бедой…

Госпожа подалась к Терентию Ивановичу, еле дотрагиваясь пальцами, ощупала его лицо.

— Откуда вы? Ах да, из Сибири… И давно это у вас?

Брагин-старший рассказал все: и как остался круглым сиротой и бродяжничал; как не по своей вине был сослан в Сибирь, потом вышел на поселение и строил в деревне избу, один на один с толстенными бревнами, часто подпирая их головой; как совсем недавно, осенью, взбесилась собачонка, и молния сверкнула перед его глазами, когда он открыл дверь, а собачонка, прибитая еще днем и внезапно ожившая, проскользнула у ног, бросилась к сыновьям…

Он смолк, понурился.

— Что я могу добавить? — сказала женщина, комкая батистовый платок. — Та же самая болезнь, «темная вода»… Муж погиб в Порт-Артуре, собственно, тогда и началось… Была у лучших окулистов Парижа, Лондона, Берлина, выбросила треть состояния, и все напрасно… — Она робко прикоснулась к большой коричневой руке Брагина. — Милый человек, Терентий Иванович. Может, я поступаю жестоко, но правда всегда милосерднее лжи… Не беспокойте семью, не убивайте силы на бесполезную ходьбу за тысячи верст. Отправляйтесь домой!

— Как же так? — растерянно бормотал Брагин. — Ведь я… ведь мне последнюю лошаденку, и ту пришлось продать… Куда ж я теперь?

Госпожа повернулась к воспитаннице, стоящей за ее спиной.

— Голубушка, в секретере пакет, подай сюда… Вот, милый человек, вам на дорогу и житье. Не поминайте лихом, прощайте… — Она откинулась в кресле, утомленно закрыла глаза, как бы отгораживаясь от всего на свете.

Зайдя за угол, отец разжал крепко стиснутый кулак.

— Ну-ка, глянь. Вроде и не деньги совсем…

У Егорки волосы поднялись дыбом: на отцовской ладони лежала новенькая, в радужных разводах, сторублевка. Точно такую он видел однажды в руках старосты Зарековского, собравшегося за покупками в Братск.

Но и сторублевка не обрадовала Терентия Ивановича. Он шел, тяжело передвигая ноги, с окаменелым лицом. Молча миновали Садовую, поднялись по Средней Пресне, свернули в Прокудинский переулок. У знакомых ворот стоял какой-то коротышка в сером, попыхивая папиросой. Егор мельком глянул на коротышку и тут же вспомнил, что тот топтался на этом же месте и вчера, когда наведался к хозяевам веселый кареглазый парень.

Молодой кузнец, голый по пояс, в брезентовых штанах, босой, умывался в глубине двора. Издали покивал постояльцам, спросил: