— Да ты с луком и солью, чудак-человек. И воды испей.

— Без луку горько…

Она тесно придвинулась к парню.

— Васильичу докладывал?

— Молчком выслушал, отослал прочь… — пробормотал Кольша и скинул с плеча ее руку. — Только без жалостей, ладно? Откусил — проглочу.

Натка обиженно заморгала.

— Чего швыряешься-то направо-налево? К тебе по дружбе, а ты… Как с тем дутовцем, на берегу Белой!

— Не серчай. Сама понимаешь… — Кольша хмуро посмотрел на нее. — Слышь-ка, сними сапог, залатаю. Есть просит.

В полдень богоявленцы, сойдясь на площади села, стали сводить группы деревень в роты и взводы. Первый батальон, поселковый, был сколочен еще до ухода с партизанской армией, и комбат Беляков мог особенно не волноваться, не срывать голос. Потом обозначился второй, отданный под начало Евстигнея.

Калмыков утер со лба пот.

— Слава аллаху, полдела позади. Теперь осталась хозяйственная часть. Ну, с ней мы…

Тут-то, как бы в ответ на его слова, и ударили орудия и бомбометы белых, ударили не просто, а зажигательными снарядами. Вспыхнуло огненным столбом одно строенье, поодаль — другое, третье занялось от них, и пламя забушевало по всему селу. Жители толпами кинулись в перелески, следом сыпанули обозы беженцев. Роты Евстигнея спешно залегли у берега, кое-как окопались. И вовремя. Белые начали атаку. Роты, отбив натиск, встали в полный рост и, перейдя речку, вынеслись чуть ли не к артиллерийским позициям. Но с фланга заходили дутовцы, пришлось отступить, — к счастью, без особых потерь. Снова лежали над стремнистым потоком, поеживаясь от каленого жара, наплывающего от села, дыша гарью… Солнце описало полукруг, свечерело, и еще выше поднялось багровое зарево.

Подошел Калмыков, сопровождаемый Макаркой, переговорил с Евстигнеем, внимательно осмотрел тот берег.

— Ну что, Нестеров, воюем? — спросил он.

— Маловато нас, две роты на версту, — ответил Игнат, весь перемазанный в саже.

— А ты выдели резерв да укрой его где надо.

— А где?

— Покумекаем, на то и голова. В лоб, на пепелище не попрут. Заметано. Правее — устье реки, чащоба, не очень-то развернешься. Слева — рукой подать к средине кольца, к обозам. Вот и смекай, куда будет новый напуск.

— Накоротке удобней.

— Сунулись, обломали клыки. Чуть батареи не лишились, — Калмыков задумался. — По-моему, все-таки пойдут в обход, чащобой. Как селенье-то именуется, Макарка?

— На запад? Ирныкши.

Калмыкову не сиделось на месте. Снова подозвав Евстигнея, он повторил свой приказ — беречь патроны! — отправился в соседний окоп, к пулеметчикам.

Макарка Грибов, немного приотстав, успокаивал расстроенного Кольшу.

— Мне за карабин, думаешь, не попало? Но ведь живу. Сегодня комполка отругал, завтра похвалит. Время такое: от зари до зари начеку. Где-то и сорвется.

— Отойди! — отмахивался от него Кольша.

— Кто виноват, если по чести? Взводные и сотенный. Понадеялись на тишину, дали зевка. Что ж ты мог поделать? Хорошо, хлеб достался мужикам. А ну дутовцам?

— Отойди, говорю. С тебя, как с гуся вода…

— Эх, телок! Я, брат, цельный год на германской отсмолил, попробовал и горького, и соленого… Будь ровнее! — Макарка прыснул. — Чудак, ей-богу, чудак. В конце концов, сказал бы: напали, отрезали, а ты с маху все как было. Совестливый ты больно, себе во вред!

Кольша скрежетнул зубами.

— Твое место, знаешь, где?

— Ну-ка, интересно!

— В лавке бакалейной, при старом режиме.

Грибов побурел от обиды, сжал кулаки.

— Я тебе тех слов никогда не прощу. Никогда, запомни!

К ночи атаки белых прекратились. Прокопченные, забросанные землей, голодные, бойцы прилегли в окопах, кто-то с обидой выговаривал батарейному разведчику:

— Вас прикрывай, а вы хоть бы шрапнелькой отблагодарили!

— Приказ главкома известен? То-то, милая пехота!

— А вы и рады!

Батареец огрызался весело-зло, потом притомился:

— Евстигней, приструни своих остряков, терпежу нету!

— Ага, в кусты, малай! — гортанно засмеялся Гареев.

— Тихо! — в голосе батарейного разведчика прозвучала тревога.

— В чем дело? — спросил Игнат, подползая к нему.

— В лесок вглядись, на взлобке. Просеку видишь? Прямо на ней — костер, около — люди. Может, штаб?

— Дайте мне, по старой охотничьей памяти! — отделенный поудобнее встал за бруствером, прицелился. Костер на просеке погас, будто его и не было, зато выстрел всколготил весь южный берег, вызвал бешеный ответный огонь.

Рядом с Игнатом раздался стон. Нестеров наклонился, чиркнул спичкой, и у него поплыло перед глазами. На дне окопа сидел Гареев, запрокинув скуластое лицо. Щеки были насквозь пробиты разрывной пулей, шею и грудь заливало густой, исчерна, кровью. Игната затрясло, в уши наддал звон, странно опустело в груди… Пришел в себя от сдавленного женского вскрика.

— Боева, ты? Перевязывай! — Натка словно не слышала, окаменев. Игнат с силой затормошил ее. — Оглохла, кукла чертова?

— Ой, Игнат Сергеич… Ой, умрет малайка!

— Доставай бинт, я посвечу…

Одеревенелыми руками она принялась бинтовать голову Гареева, а у самой рвалось дыханье, падали слезы…

Раненого перенесли за село, в санитарный обоз.

Игнат прислонился лбом к холодному брустверу, медленно, через силу проворачивал мысли. А что будет, если с тобой такое произойдет? Вовсе распластаешься?

Он долго лежал, вдыхая крепкий, устойчивый запах земли… И все-таки, что бы там ни было, а правда и то, что человек есть человек, он с пеленок лицом к жизни, а не к смерти повернут… Нестеров едко усмехнулся. Оправданьице подыскиваешь? Нет, привыкать надо и к стонам, и к боли, и к виду крови. Только так! Чем ты, милок, занимался после Москвы? Одними разъездами. Жареный петух тебя ни разу не клюнул всерьез, если не считать ночи, у дутовцев проведенной… Под Кагинским заводом? Ну, какой это бой. Просто пульки с зазубринами просвистели мимо, а в атаке — только что голышом проскакал с версту, больше ничего!

Чуть свет вторую роту отвели в перелесок, сменили резервной третьей. Привезли пищу, но бойцы ели кое-как, засыпали с ложкой в руке. Землисто-серые, в копоти, лица, воспаленные глаза, бурая, пропитанная речной сыростью и потом, одежда… Обмыться бы, но где возьмешь воду? Сим далеко, Зилим — вот он, да не укусишь… У Игната кружилась голова, перед ним то возникало село, объятое морем пламени, то снова надвигался берег в злых точках выстрелов, то мелькало окровавленное лицо Гареева…

Один Кольша был на ногах. Он бродил около печных труб, гладил их оплавленные бока, порой взглядывал на юг, не полыхает ли над Богоявленском? Как ни странно, зарева пока не было, хоть и крепко грозились дутовцы.

— Теперь жди вестей. Говорят, казакам серники были розданы: ворвешься — поджигай… — походя бросил он Макарке.

Тот враз потускнел.

Подъехал главком с Томиным, их сопровождала гурьба конных ординарцев. Они спешились, заговорили о вчерашнем бое, о ложной переправе через Белую, над которой колдовали всю ночь. Игнат сидел в стороне, изредка подымал веки. «На Зилиме делать нечего, Евстигней как скала. Главное на севере, у реки Сим. Да ведь не догадается Василий. Ну, а сам просить не стану. Довольно ребячества!»

Главком, беседуя с Калмыковым, повел бритой головой туда-сюда, и в босом, усталом, подчерненном копотью солдате, на обочине дороги, наконец узнал друга-пресненца. Всмотрелся, видно, вспомнил что-то, покивал Калмыкову:

— Заберу я у тебя москвича, не возражаешь?

— Как, совсем?

— На день-другой. И не к себе, нет. Пусть наведается к Ивану Степановичу. Там у него и трети партийцев не осталось. Первыми кинулись в контратаку под Петровском, первыми и полегли… Да и надо же человеку повоевать досыта!

— По-моему, хватило б ему на сегодня, — ревниво заметил Евстигней. — Наелся до отвалу.

— Видать, нет. Во, улыбается! — Калмыков махнул рукой. — Чур, не забывай об усольцах. Всегда приютим, при любой грозе.