— Чего?!

— Новых обстоятельств, — веско произнес Полесский и многозначительно поднял указательный палец. — Постарайся понять меня. Старая эра кончилась. Распалась связь времен. В такие периоды надо вести себя очень осмотрительно и… глядеть вперед. Тебе ясно, о чем я говорю?

— Нет, не ясно.

— Постараюсь объяснить, — терпеливо сказал Полесский. — Происходит великая переоценка ценностей. Этим и будем заниматься. Все остальное сейчас несущественно.

Конечно, я понимал значение его слов. Я мог многое ответить ему, но мне очень захотелось узнать, что еще скажет Полесский.

— Итак, все остальное сейчас несущественно? — Вот именно.

— А туннель?

— Что туннель? — недоуменно повторил Полесский.

— Туннель строить будем? Или только переоценивать ценности?

Полесский встал:

— Не понимаю твоего риторического вопроса.

— Какая же тут риторика? Вот сейчас я привез разрешение главка: мы откажемся от сплошного бе-тонирования и будем применять новый способ крепления — штанги.

— Я все-таки полагал, что ты умнее или по крайней мере сообразительней. Как ты думаешь, какой вопрос волнует сейчас твоих рабочих? Эти самые штанги или что-нибудь другое?

— Вы имеете в виду Чурина?

— Он не один. Кстати, о Чурине. Этот джентльмен, конечно, подонок. Но сейчас такое время, что ты обязан считаться и с ним… Если хочешь, как говорится, остаться «на плаву»…

Полесский прошелся но комнате и снова присел на угол стола.

— Послушай, Андрей, — начал он, снова стараясь говорить мягко и задушевно, хотя в голосе его я уловил раздражение. — Может быть, я не сказал бы и четверти того, что говорю, если бы не знал тебя. В тебе живет искра божия. Давно за тобой наблюдаю. Ты ненавидишь бюрократов, ты враг жестокости… Словом, тебе должны быть по душе перемены в стране. Пойми же, нравится тебе это или нет, но некоторое время ты должен считаться с тем же Чуриным. Некоторое время, понимаешь? Потом можешь послать его к черту, хоть обратно в тюрьму посадить, если хочется. А пока надо вместе бить в одну точку.

— В какую? — спросил я, думая, как приятно было бы съездить Полесского по его небритой физиономии.

— Ломать, старое, — ответил Полесский.

«Ломать старое!» — повторил я про себя. Оказывается, разные люди могут употреблять эти слова с разным, даже противоположным смыслом! Я пристально поглядел Полесскому в глаза. И мне показалось, что со мной говорит не обыкновенный живой человек, а какой-то новый, невиданный мною доселе персонаж из кинофильма или пьесы. Я и чувствовал себя сейчас «как в кино», когда смотришь картину про чужих, отвратительных людей и знаешь, что это только фильм, что все это рано или поздно кончится и ты снова вернешься к настоящей жизни, ко всему привычному и родному, без чего вообще невозможно существовать.

— Если не хочешь отстать от времени, — снова услышал я голос Полесского, — поддержи чуринцев. Тебя не было на стройке — с тебя взятки гладки. Можешь свалить все на Орлова. Кстати, ты, кажется, в свое время был недоволен его статьей. Можешь теперь вставить ему перо.

— Так. А затем?

— А затем придумай что-нибудь, чтобы заткнуть Чурину и его гаврикам глотку. Дело ведь не в этом. В конце концов меня не интересует, получат ли эти ребята пару лишних сотен в получку или нет. Тут важен принцип. Так сказать, заголовок, «шапка». Ты за рабочих и против бездушных бюрократов.

— А что это даст?

— Ты младенец! Репутацию!

— Мне трудно разобраться во всем этом, — сказал я, делая над собой огромное усилие, чтобы не «спугнуть» Полесского и услышать все, что он хочет сказать. — Ведь я инженер, а не политик, мне надо туннель строить.

— Ах, да никого не интересует сейчас твой туннель, пойми это наконец! Твоя дыра в горе — это просто галочка, кружочек! Разве в туннелях сейчас главное? Сейчас дело в том, чтобы мы — ты, я, мыслящие люди — взялись бы за руль, понимаешь?! Разве ты не мог бы быть директором комбината вместо этого дуба Кондакова? Или ты, быть может, думаешь, что я разбираюсь в делах хуже этого партийного бонзы Баулина?..

Я рывком поднялся со стула. Теперь мне стало понятно все. До конца. Передо мной был не просто демагог, хитроумный болтун, а политический авантюрист, проходимец. Странно признаться, но от сознания этого мне стало как-то легче на душе. И как это я раньше, еще до этого разговора, не раскусил его?

В эту минуту раздался телефонный звонок. Я взял трубку и, услышал голос Кондакова:

— Ты, Арефьев? Приехал?

Я ответил, что лишь недавно вошел в кабинет, что привез разрешение на установку штанг, но Кондаков прервал меня:

— Какие там штанги! У тебя на стройке буза! Понял?! Немедленно приезжай!

Он повесил трубку. Кондаков говорил так громко, и голос его так гулко звучал в мембране, что стоящий рядом со мной Полесский мог все слышать.

— Заволновался, старый осел, — усмехнулся Полесский, кивая на телефон, когда я повесил трубку. — Что ж, поезжай к нему, поезжай! Только советую всерьез его уже не принимать. Такие — последние дни доживают… А с тобой договорим после. Лады?

И он с размаху протянул мне руку. Я отвел свои за спину.

— Нет, зачем же откладывать, — сказал я. — Докончим сейчас. Я согласен с вами, что такие люди, как Кондаков, должны уйти. Но если бы я на одну минуту поверил в возможность прихода на его место кого-либо похожего на вас, то я… я бы стал на пороге его кабинета с… с винтовкой, с дубиной, с палкой, наконец! И не только я, — понятно вам это?! Вы что же думаете, для того мы так громко сказали об ошибках прошлого, для того ломаем все старое, отжившее, чтобы вы, Полесский, осуществили свою гнусную мечту? Чтобы на волне народной радости, на гребне великих свершений проникли в кабинет Баулина и сели бы в его кресло? И для чего? Чтобы командовать нами, двигать нами, как пешками, в своей честолюбивой игре? Так? Вот вы сейчас стоите передо мной и пыжитесь, хотите сойти за политика, за демократа! Так вот, настоящие демократы — те, что вышли на трибуну парт-съезда и не только сказали партии и народу все без утайки, но и показали путь вперед, — вперед, понимаете вы это простое слово? А куда зовете вы? В волчью яму?! Вот и все, что я хотел вам сказать. А теперь мне надо идти.

И я прошел мимо Полесского к двери.

…Я сидел в жестком деревянном кресле у стола Кондакова, а Павел Семенович взволнованно шагал по комнате. Сейчас мы оба молчали.

Не знаю, о чем в эти минуты думал директор. Что до меня, то я старался осознать смысл только что сказанного Кондаковым.

Несколько бетонщиков во главе со своим бригадиром Чуриным заявили, что бросают стройку и отправляются искать лучших заработков. Они отказались переучиваться на бурильщиков, не захотели временно перейти на другую работу, устроили скандал в конторе и заявили, что бросают все к черту; Об этом и рассказал мне сейчас Кондаков.

Он вернулся из дальнего угла своего кабинета и остановился у кресла, в котором я сидел.

— Ну… говори же! — нетерпеливо произнес Кондаков.

Я пожал плечами. В сознании моём никак не могло уложиться, что то дело, ради которого я ездил в Москву, — главное дело нашей стройки, — по-видимому, совершенно не интересует директора и что хулиган Чурин завладел сейчас всеми его мыслями.

— Ты что, язык проглотил? — грубо спросил Кондаков.

Но теперь уже и я взорвался.

— Да что тут такое происходит? — крикнул я. — Группа рвачей хочет дезертировать, а вы, вместо того чтобы стукнуть кулаком по столу, поставить их лицом к лицу с рабочим коллективом…

Кондаков предостерегающе поднял руку.

— Не такое время, Андрей. Не такое… Раньше я бы знал, что с этими гавриками делать. А теперь? Слушай, Андрей, — сказал он, — мне под шестьдесят, и в партии я не один год, думал — все в нашей жизни знаю вдоль и поперек, а вот теперь ничего понять не могу. Режь меня, не понимаю! А ты, Арефьев, понимаешь? — внезапно спросил он.

Я с недоумением посмотрел на Кондакова. Совсем свихнулся старик. Растерян до крайности. Хочет, наверное, оправдать свою растерянность, свою трусость «объективными причинами».