Теперь положение изменилось. Я знал, что и мы готовим свой вклад в дело Двадцатого съезда. Я снова был в строю. И поэтому я слушал все эти сообщения о целинных землях, о металлургах и шахтерах Донбасса, решивших досрочно выполнить план первого года шестой пятилетки, с таким же, наверное, чувством, с каким солдат слушает сводку с поля боя.

Слова военных сводок стандартны и лаконичны. Но дело не в словах. Дело в том, что встает за ними…Двадцатый съезд начался. Диктор читал доклад Н. С. Хрущева о семилетнем плане развития народного хозяйства. Я видел огненные жерла доменных печей. Бескрайние целинные степи расстилались передо мною. Меня обжигал жар расплавленного металла.

…А утром я с новыми силами, с новым запасом энергии ехал в управление комбината. Снова слушал неопределенные, осторожные слова Кондакова. И что бы он ни говорил, мне слышалось: «Я тебе, Арефьев, ничего не запрещаю. Понял? Так и запомни! На всякий случай запомни!»

Наконец я заявил, что отправляю предложение о штангах в Москву непосредственно от. управления нашего строительства, минуя комбинат. Но здесь возникло одно новое обстоятельство, которое несколько изменило мое намерение.

…В начале марта я собрался ехать в отпуск.

Отъезд был решен внезапно. Меня вызвал Кондаков и спросил:

— Слушай, ты почему отпуск не берешь?

Прошло полтора года с тех пор, как я начал работать на строительстве. Но мысль об отпуске еще не приходила мне в голову. Наверное потому, что до сбойки я не мог покинуть штольню. И кроме того, существовал закон, по которому работающие на Крайнем Севере могли, если хотели, брать отпуск сразу за несколько лет.

Я решил отказаться. Но потом понял, почему Кондаков завел этот разговор. Ему надоела моя настойчивость. Он хотел отделаться от меня хотя бы на время.

А я подумал: «Поеду на Урал, навещу мать». Мой путь лежал через Москву.

Я смог бы зайти в «Центропроект» и в министерство по поводу нашего предложения о штанговом креплении.

Словом, я согласился взять отпуск.

..В тот предотъездный вечер я сидел и слушал очередные «Последние известия». Передача окончилась. В комнате стало тихо. Внезапно я остро почувствовал свое одиночество. Мне не к кому было пойти. Я простился уже со всеми, кроме Кондакова. С ним успею.

Я посмотрел на часы: восемь. До моего отъезда еще целый вечер и ночь. Как долго!

Что ж, пойду к Кондакову! Я вышел из дому. Стоял тихий морозный вечер. В эти дни не было обычных февральско-мартовских ветров и снегопадов. Искрились сугробы под светом мощных электроламп. У подножия горы копошились ребята с лыжами и санками, — теперь они часто приходили сюда из Тундро-горска, чтобы покататься с гор. Я медленно шел по дороге к поселку. На полпути между нашим строительством и поселком, в стороне от дороги, стоял на пригорке небольшой деревянный домик. Я бывал в нем дважды со времени моего приезда. Это был Дом-музей Кирова. В первый день нового, 1930 года сюда приехал Сергей Миронович Киров, чтобы рассказать небольшой группе работавших здесь геологов о только что принятом партийном решении освоить Советский Север.

В одном из боковых окон я увидел свет и, свернув с дороги, подошел к домику. «Кто бы это мог быть в музее в такой час? — подумал я. — Наверное, Жильцов, заведующий. Он жил неподалеку. Что ж, старик позволит мне зайти в дом».

Я поднялся на крыльцо и толкнул дверь. Она не была заперта и открылась со скрипом. Вошел в полутемные сени, приоткрыл вторую, дощатую дверь, которая вела в большую комнату, рассчитывая увидеть там Жильцова.

Но Жильцова на месте не оказалось. Вместо него я увидел Ирину Волошину. Она сидела за длинным некрашеным столом, под висевшей на стене табличкой: «Здесь сидел С. М. Киров».

Я смутился от этой неожиданной встречи и даже сделал шаг назад.

Ирина, видимо, не разглядела меня — в комнате было полутемно — и спросила:

— Это вы, товарищ Жильцов? Сейчас уйду.

— Это не Жильцов, — ответил я, все еще стоя в сенях.

Волошина узнала меня. Теперь настала ее очередь удивиться.

Несколько мгновений мы стояли в этой большой, с дощатыми полами и стенами комнате, разделенной длинным, наскоро сбитым столом, над которым висела старинная керосиновая лампа. Было странно видеть эту лампу горящей. Она висела здесь просто как музейный экспонат, как свидетель тех далеких уже времен.

— Что вы здесь делаете так поздно? — спросил я.

— Ничего, — ответила Волошина, пожимая плечами — сидела вот.

На Ирине был серый свитер с высоким глухим воротником. Ее полушубок лежал тут же, на стоящем у противоположной стены топчане, покрытом простым солдатским одеялом.

— Я, наверное, помешал вам? Сейчас уйду, — сказал я и добавил, неизвестно зачем: — Мне Жильцов был нужен. Увидел свет в, окне — думал, он здесь.

— Жильцов дома. Наступило молчание.

Она подошла к топчану и взяла свой полушубок.

— Куда же вы? — поспешно остановил я ее. — Оставайтесь, я сейчас уйду. Честно говоря, мне просто захотелось побывать здесь перед отъездом. Шел мимо, увидел свет в окне… вот и все.

— Вы… уезжаете?

— Да. В отпуск.

— Куда же?

— Сначала в Москву. Потом на Урал… Ну, я пойду…

— Нет, лучше я… — заторопилась Волошина. — Я тут уже давно, а вы только что пришли. Когда будете уходить, потушите лампу и отдайте ключ Жильцову. — Она стала надевать полушубок.

— Подождите, — я подошел к Волошиной, — говорю вам, что я сейчас уйду. У меня и времени-то нет здесь оставаться. Я хотел спросить вас: что вы делали здесь, мечтали?

— Да нет, — сказала Волошина, — просто тут жили первые геологи… Первые советские геологи на этих землях. Ну вот и я зашла.

— Им, видимо, туго приходилось, — заметил я. — Дорог зимой нет, кругом снега…

— Ну, дороги все-таки были. Приезжал же сюда зимой Киров… На лошадях, конечно…

— Я знаю. В тысяча девятьсот тридцатом году. — Киров приезжал сюда дважды, я это твердо помню, — сказала Волошина.

— Помните? — удивленно переспросил я.

— Ну да. По рассказам, конечно. Здесь тогда работал мой отец. Он был геологом и жил в этом домике.

— А сейчас ваш отец жив?

— Нет. Он погиб во время блокады. Я вам, кажется, рассказывала.

Да. Я понял, зачем она приходила сюда, и не раз. наверное. Отец ее, может быть, сидел когда-то вот за этим столом, спал на этом вот топчане.

— Отец мне часто рассказывал о Сергее Миро-ныче, — задумчиво и не глядя на меня говорила Волошина. — Киров появился здесь так неожиданно… Отец уехал сюда, когда я была еще совсем маленькой, год-два, не больше… Они на оленях добирались… Построили этот дрм. У них тут геологическая база была небольшая. А потом приехал Киров… Отец часто бывал здесь. Йомню, я всегда спрашивала мать: «Где пала?» — «в тундре…»

Она смотрела на горящую керосиновую лампу, будто ее свет притягивал взгляд… Мне так захотелось сказать ей что-нибудь очень хорошее, дружеское. Но я молчал…

— Давайте посидим немного за этим столом, — неожиданно предложила она, вернулась к скамье и села, как была, в полушубке. Мне надо было уйти! Но вместо этого я подошел к столу и сел на скамью рядом.

В комнате стало темнее. Язычок пламени потускнел — наверное, в лампе было мало керосина.

— Давайте представим себе, что мы только что приехали сюда, — сказала Ирина. — Сейчас тридцатый год. И ничего нету вокруг. Ничего. Вьюга. И все впереди. Все!..

— Ирина, — начал было я, — мне хочется зам объяснить…

— Не надо, — прервала она меня и предостерегающе подняла руку. — Давайте помолчим. А потом вы уйдете. — Она медленно опустила руку на стол. Ладонь ее была раскрыта, и я снова увидел тот темный шрам.

Не помню, долго ли мы так сидели. Может быть, минуты две, может быть больше. Потом она спросила:

— Вы надолго уезжаете, Андрей?

— Нет, на месяц.

— Что ж, я умею мечтать… Как тогда, в палатке…

— Не надо, Ирина! — сказал я и встал.