А ведь он мне помог. Не постеснялся признать, что был неправ, сделал вид, что не заметил моей взбалмошной, мальчишеской выходки…

— Полтора года, — тихо ответил я. — Даже больше…

— Полтора года… — задумчиво повторил Баулин и добавил: — Мчится время… Летит!

Эти последние слова он произнес совсем уже другим тоном, весело и громко, точно его очень радовало сознание, что время летит. Потом Баулин положил руку на мое плечо и повел по длинному кабинету к своему письменному столу.

Я шел и думал, что за перемена произошла все-таки в этом человеке. Если бы меня в те минуты спросили, в чем она проявилась, в каких словах Баулина, в каких поступках, я не знал бы, что ответить. И тем не менее я ощущал ее. Ощущал во всем: в манере Баулина говорить, в том, как он со мной поздоровался, как положил руку на мое плечо…

Мне казалось, что в Баулине исчезла та сдержанность, я бы сказал — скованность, которая бросилась мне в глаза во время нашего первого знакомства.

И мне самому стало весело и легко на душе.

Баулин сел за письменный стол и показал мне рукой на глубокое кожаное кресло.

— Ну, выкладывай свое дело, Арефьев! Я слушаю.

На какое-то время неожиданная приветливость Баулина, его явно приподнятое настроение заставили забыть о неприятностях, приведших меня сюда. Теперь слова Баулина вернули меня к действительности.

«Слушаю? Что же он еще хочет услышать? — спросил я себя. — Ведь Баулин знает, зачем я приехал, знает, что я уже получил ответ. Ну, хорошо, если он хочет, чтобы я все сказал снова, пожалуйста».

— Товарищ Баулин, строительство туннеля под угрозой. Я бы не стал беспокоить вас, если бы нам встретились обычные трудности хозяйственного порядка, какие бывают на каждом строительстве. Да, я не стал бы по такому случаю беспокоить обком.

Я сделал паузу, чтобы вдохнуть воздух, и посмотрел на Баулина: какое впечатление произвело на него мое вступление? Но сейчас на его лице невозможно было что-нибудь прочесть.

— Наши трудности совсем особого рода, — продолжал я. — Если не принять экстренных мер, сорвется строительство туннеля, — во всяком случае, мы не закончим его к первому мая будущего года. Думаю, что мы не закончим его и к октябрю. А о том, чтобы выполнить обязательства, данные нами к Двадцатому съезду, вообще не может быть и речи. Мы просим помощи. Нам нужен цемент. Я все понимаю: жилищное строительство и все прочее. Но и туннель — государственное дело. Вот что я хотел сказать.

Я замолчал. Баулин пристально смотрел на меня. О чем он думал? Знаю, для него мой туннель — лишь маленькая, затерянная в тундре точка на карте огромной области. Он мог думать сейчас о колхозах, о рыбе, план улова которой, судя по газетам, не выполнялся, о порте, о десятке других вещей, которые с объективной точки зрения были важнее нашего туннеля. Мои слова, наверное, пробивались к Баулину через паутину мыслей…

— Мы не сможем помочь вам, — сказал после некоторого молчания Баулин. — И догадка ваша насчет того, что я не без умысла пригласил вас на это совещание, тоже почти правильна.

— Почти? — с горечью повторил я.

— Да, почти, — повторил Баулин. — Дело не только в том, что мы не можем помочь вам цементом. Я хотел, чтобы вы поняли, почему в ближайшее время вы будете получать цемента еще меньше, чем до сих пор.

— Еще меньше?!

Что же это такое? Я пришел с надеждой на помощь. Я твердо верил, что если и не добьюсь указания о бесперебойном снабжении цементом, то хоть что-нибудь да получу. И вот…

— Но поймите же, товарищ Баулин, ведь у меня план, смета!

— Полтора года назад, — медленно сказал Баулин, — одному молодому человеку, кандидату партии, который пытался доказать, что надо срочно строить дома, улучшать жизнь рабочих, кое-кто отвечал: «Нельзя, у нас план, смета…» Теперь тот юноша уже член партии, если не ошибаюсь?..

Я смутился, но лишь на мгновение. Не поддамся я ни на какие словесные уловки. И нечего говорить со мной с таким олимпийским спокойствием, когда наша стройка на грани консервации! Не хочу я слушать всю эту диалектику! Нет, черное есть черное, белое — белое! Нам нужен цемент, три слова — и все тут.

— Тогда было совсем другое дело! — убежденно сказал я. — Те люди ссылались на утвержденный государственный план. А я был уверен, что государство пойдет на то, чтобы изменить детали этого плана для блага людей. А что же получается теперь? Вы хотите Доказать, что наш туннель мешает строительству домов? Но это же не так, не так! Дело совсем не только в жилищном строительстве, это лишь одна из причин! Есть и другие. Зачем, например, именно сейчас строить здание для управления комбината? Ведь эта стройка тоже жрет цемент! И, наконец, я уверен, что директор комбината Кондаков вообще не очень заинтересован в скорейшем пуске туннеля. Иначе он пробил бы это дело с цементом, весь главк бы на ноги поднял!

— Что ж, может быть, кое в чем ты и прав, Арефьев, — сказал Баулин. — Только я не уверен, что прекращение строительства дома для управления комбината или нагоняй Кондакову могут решить вопрос…

— Так что же, нам закрыть туннель? — воскликнул я. — Так получается?!

Я посмотрел в упор на Баулина, уверенный в несокрушимости своей логики. Он спокойно выдержал мой взгляд, усмехнулся и сказал:

— А знаете, Арефьев, ваше строительство уже хотели однажды закрыть.

— Кто?

— Собственно, не само строительство, а его идею. Это было в пятьдесят третьем году. Ваша стройка еще не начиналась. Она планировалась на следующий год. Именно тогда, как известно, нашлись люди, которые решили свернуть ваше строительство. Но из этого ничего не вышло…

Он помолчал и добавил:

— Между прочим, обком отстаивал ваш туннель. Я, конечно, понимал, о чем говорит Баулин, хотя и не предполагал, что вопрос о строительстве нашего туннеля мог быть предметом какой-то борьбы. Подвергать сомнению целесообразность нашей стройки казалось мне просто нелепым… На секунду я представил себе, что туннеля нет, совсем нет, что стоит безмолвная, мрачная гора…

Я даже вздрогнул и тряхнул головой, чтобы прогнать эти мысли, и сказал себе: «Не сдавайся! Спорь! Доказывай! Постарайся забыть, что перед тобой руководитель партийной организации огромной области, с которым тебе непривычно спорить. Забудь об этом большом кабинете, об этой карте на стене, об этих телефонах, о лакированной панели коммутатора с рычажками и маленькими разноцветными лампочками, обо всей этой необычной для тебя обстановке. Думай только о туннеле!»

— Что ж, — ответил я на последние слова Бау-лина, — тем более вы должны помочь нам теперь.

— Как? — спросил Баулин.

— Не знаю. Вы секретарь обкома. Все в ваших руках. Откуда мне знать — как? Я уверен, что вам достаточно снять трубку одного из этих телефонов, произнести несколько слов — и все будет сделано.

— Вы в этом уверены? — спросил без усмешки Баулин. — Что ж, я готов. Только вы подскажите мне, что говорить. Вот этот телефон — городской. — Он показал мне на крайний из трех стоящих в первом ряду аппаратов. — Куда мне звонить? В исполком? Предложить урезать снабжение жилищного строительства? Может быть, позвонить по этому телефону? — И он ткнул пальцем в белый, стоящий отдельно аппарат. — Я могу соединиться с любым городом. С Москвой. С ЦК партии. С секретарями ЦК, если хотите. А дальше? Что я скажу им? Одно слово: «Дайте»? Урвите у других и дайте нам, так?

— Тогда, — мрачно сказал я, — строительство придется свернуть. Произойдет то, что хотели те люди, о которых вы говорили.

— Нет, этого не может произойти! — убежденно ответил Баулин.

— Кто этому помешает?

— Ты, товарищ Арефьев!

— Я? Но у меня нет цемента, я бессилен! — вырвалось у меня.

— Это ты-то бессилен? — прищуриваясь, переспросил Баулин.

— Да, да! — воскликнул я, сознавая, что разговор идет к концу, что мне ничего не удалось добиться. — И, если хотите знать, я удивляюсь вам!

— Удивляешься мне? — недоуменно переспросил Баулин. — Но почему же?