Но потом она испугалась…

Когда после той ночи я пришел в ее комнату как к себе домой, я вдруг почувствовал, что наткнулся на прозрачную, но непреодолимую стену между нами. Как я мучился в те дни! По десять раз на день я искал случая остаться со Светланой наедине — она избегала этого. Возвращаясь в свою комнату, я громко поворачивал ключ в замке, ходил, стуча ногами, передвигал стулья в надежде, что Светлана услышит и позовет меня… Но она молчала. В тех случаях, когда ей трудно было избежать меня, — в штольне, на частых служебных летучках в моей конторе перед началом смен — я пытался встретиться со Светланой взглядом. Она отводила глаза…

И вот неотступная, мучительная мысль стала сверлить мой мозг: Крамов! Все дело в Крамове! Я заблуждался, думая, что он безразличен ей. Я был слишком доверчив. Меня обмануло внешнее безразличие, с которым Светлана слушала Крамова тогда, в горах.

Нет, он не был безразличен ей, не был! Сблизившись со мной, она поняла, что делает окончательный выбор, и испугалась…

О, как я ненавидел в те дни Крамова! Были минуты, когда мне казалось что я мог бы уничтожить его физически, убить, растоптать, — мне дико признаваться сейчас в этом, но так было, было! Иногда же мне приходила в голову другая, не менее нелепая мысль — поехать к Крамову и объясниться с ним. Я готов был просить его, да, просить, умолять отказаться от Светланы, доказать Крамову, что она не нужна ему, что они разные, совсем разные люди, что для него, Крамова, Светлана только мимолетное увлечение, что он забудет о ней, как только кончится стройка и он уедет отсюда, очутится среди других людей, других женщин… А для меня в Светлане вся моя жизнь…

На один из ближайших дней было назначено открытое партийное собрание управления строительства комбината для обсуждения хода туннельных работ.

Внутреннее волнение мое достигло предела.

Нет, не потому я волновался, что опасался критики нашей работы: времена отставания давно прошли, мы изо дня в день выполняли план.

Причина была в другом. Меня неотступно преследовала мысль о Крамове, желание разоблачить его. После того как при не вполне попятных мне обстоятельствах погиб Зайцев, желание это все больше овладевало мной.

Я хотел посоветоваться с Трифоновым, но его уже вторую неделю не было на участке: у Павла Харитоновича опасно заболел сын, живущий в областном, городе.

В ночь перед собранием я не мог заснуть. Я ощущал острую, непреодолимую потребность рассказать о своем намерении Светлане. Тихо, стараясь, чтобы никто меня не заметил, я прошел по коридору и слегка толкнул дверь в ее комнату. Дверь была заперта. Мои стук разбудил Светлану.

— Кто там? — окликнула она.

— Это я, — шепотом ответил я, — На одну минуту… Мне очень надо с тобой поговорить.

Она открыла дверь и отошла в темноту.

— Подожди, не зажигай свет, — сказала Светлана. — Что случилось?

— Нет, нет, ничего особенного, не волнуйся! Просто мне очень надо поговорить.

Я слушал, как она загремела стулом, — очевидно, одевалась в темноте.

— Иди сюда, только тихо, — сказала она, — Держи руку. Вот сюда…

Мы сели.

— Завтра партийное собрание, Светлана, — сказал я. — И я не могу больше молчать, я уверен, что Крамов виноват в смерти Зайцева. Больше того — у меня есть некоторые основания думать, что на его душе еще одна смерть. Это было раньше, во время войны… Я пришел к тебе за поддержкой, я хочу, чтобы мы были единодушны, чтобы ты поддержала меня. Я не требую от тебя никаких публичных выступлений, но должен знать, что ты со мной, что Крамов наш общий враг. Тогда мне будет легче, в сто раз легче бороться!

— Из-за этого ты и пришел ко мне… ночью? — спросила Светлана.

— Но это важно, очень важно, пойми!

Снова наступило молчание.

— Я прошу тебя, умоляю не делать этого, — сказала Светлана. — Он… сильный человек. Он знает, чего хочет, и не пощадит тех, кто встанет на его пути. Ах, Андрей, ты его еще не знаешь! Я умоляю тебя, прекрати эту бессмысленную борьбу! Зачем тебе все это? К чему?

— Я не остановлюсь на полдороге. Передо мной неправда, и я буду бороться с ней, несмотря ни на что.

— Оставь эти громкие слова, Андрей! — воскликнула Светлана. — Борьба, правда, неправда, разоблачить, сорвать маску… Надоело!

— Послушай, Света, — твердо сказал я, — давай же поговорим всерьез, давай выясним: что стоит между нами? Ответь мне прямо, честно: может быть, ты… может быть, все-таки тебе жалко Крамова?

— Нет, нет, — поспешно ответила она, — мне жалко тебя.

— Но мне же ничего не грозит, Света!

— Тебе всегда будет что-то грозить, Андрей.

— Не понимаю. Что ты хочешь этим сказать? Что у меня плохой, неуживчивый характер? Что я всегда буду навлекать на себя неприятности? Это ты хочешь сказать?

— Не знаю… Я ничего не знаю, Андрей! Кроме одного: я хочу жить, понимаешь, жить просто, спокойно, нормально… Ну, обругай меня, скажи, что я обывательница, мещанка, боюсь трудностей. Присоединись к тем, кто клеймит этими словами людей, желающих обыкновенного, простого счастья…

Нет, она не понимала меня!

— Но ведь я тоже хочу счастья, Света! Тебе, себе, другим!

— Неправда! — воскликнула она. — Ты себялюбец, вот ты кто! Меня ты не любишь, знаю, знаю, не любишь! Ты любишь только себя и свои выдуманные правила жизни, свою позу благодетеля человечества. Уйди, пожалуйста, прошу тебя!

Вы знаете, что все собрания, партийные и беспартийные, которые проводятся во всех уголках нашей земли, на суше и на море, в центре и в провинциях, в снежных и песчаных пустынях, на полях и в заводских стенах, условно можно разделить на две группы.

В первую группу входят собрания, созванные самой жизнью, ее событиями. Они, эти собрания, необходимы каждому, кто на них присутствует, они вызваны потребностью каждого высказать то, что волнует его разум и сердце, или послушать, что скажут по этому поводу товарищи. После таких собраний всегда что-то меняется в жизни человека и коллектива, что-то становится яснее и понятнее; симпатии и антипатии, уважение и ненависть приобретают после таких собраний очень четкие, определенные формы.

Но есть иные собрания. Они не нужны никому, если не считать тех людей, которые их организуют. Да и у них нет необходимости в этих собраниях, если иметь в виду потребность разума и сердца, а не казенную необходимость отчитаться перед вышестоящей инстанцией.

Печать равнодушия и мертворожденности лежит на таких собраниях.

«Есть предложение поручить ведение собрания…»

Собранию это безразлично. Не все ли равно, кто будет «вести» ненужное, неинтересное людям дело? Пускай «ведут», лишь бы поскорей…

А дело скучное, неинтересное. Это видно уже из названия доклада: «О некоторых предварительных итогах движения за ускорение оборачиваемости…» И докладчик надоел. Слышали его не раз. Неизвестно, кого он любит, кого презирает, за что готов умереть, за что жить до ста лет.

Докладчик просит час.

— Э-э, нет! Тридцать минут! — кричит собрание: на этот раз затронуты его кровные интересы, и оно оживляется.

Но у докладчика доклад написан на бумаге. «Перестроиться на ходу» он не умеет, всю жизнь читает по написанному.

— Есть все же предложение, — взывает председатель, — дать час. — И, конечно, добавляет — Вопрос, товарищи, серьезный.

Ну что поделаешь, положение безвыходное, час так час! Доклад начинается…

Открытое партийное собрание Управления строительства началось в шесть часов вечера. Двадцать три коммуниста и кандидата партии и беспартийные собрались в маленьком дощатом зале заседаний. Председатель, секретарь партийной организации Сизов, объявил название доклада: «О некоторых предварительных итогах хода строительства туннеля». Докладчик — начальник Управления строительства Фалалеев.

Доклад оказался самым обычным, проходным, так сказать, докладом. Много цифр, констатировались «плюсы и минусы в работе», но главной, пронизывающей весь доклад идеи, воинствующей мысли не было.