В наших жилых домах, расположенных в виде буквы «Г» у подножия горы, окна тоже были темны — люди уже спали. Только в комнате Светланы горел свет. И то, что она не спала, точно ждала моего возвращения, обрадовало меня.

Вероятно, в жизни каждого человека бывают такие моменты, когда мысли, мучащие своей противоречивостью, внезапно раскладываются в сознании в строгом и ясном порядке. И тогда человеку кажется: те, кто не понимал его, не соглашался с ним, теперь наверняка поймут и согласятся.

Этот новый, четкий порядок мыслей помогает человеку яснее увидеть цель. Он не устраняет задачу, которую так трудно было разрешить, но ближе подводят к ее решению. Может быть, во всем этом кроется самообман, иллюзии, но так бывает…

По крайней мере я в те минуты был уверен, что достаточно мне увидеть Светлану и высказать ей все, что я думаю, выложить все выводы, к которым я пришел, — и она поймет меня и все сомнения будут разрешены.

В новом доме комната Светланы находилась рядом с моей.

Я вошел к Светлане без стука, как был, в полушубке и шапке.

Светлана лежала на постели и читала. На ней был пестрый, со слегка вздернутыми плечами халат.

Поспешно отложив книжку, она встревоженно спросила, приподнимаясь на постели:

— Что случилось, Андрей?

— Сейчас я окончательно порвал с Крамовым, — сказал я.

Светлана удивленно посмотрела на меня.

— Ты был у него?

— Нет. Но это не имеет никакого значения. Теперь он мне ясен, ясен до конца, — говорил я, шагая взад и вперед по комнате и оставляя на полу следы тающего на валенках снега. — Он обманывает людей, обманывает нас. Я должен сказать об этом всем, должен, понимаешь?..

Она не отвечала.

— Почему ты молчишь, Светлана?

— А что я могу сказать? Что я должна сказать?

— Света, я не могу понять твоего отношения к Крамову. Я не могу понять, что он хочет от тебя. Поссорить нас? Разъединить? Подожди, не спорь, ведь я слышал тот ваш разговор в горах, когда вы искали меня! Светлана, пойми же меня! Этот Крамов становится для меня воплощением всего, что я ненавижу в жизни. А сейчас… сейчас я узнал о нем кое-что такое… Он просто негодяй, преступник, если то, что я узнал, правда. И я чувствую, что не могу молчать. Я должен открыть людям глаза на Крамова. Я объявляю ему войну. И я хочу знать, будешь ли ты бороться вместе со мной.

Я стоял перед ней в расстегнутом полушубке, в шапке, сдвинутой на затылок, разгоряченный быстрым спуском с горы и ходьбой по сугробам.

Светлана встала, сняла с меня полушубок и шапку и повесила их на гвоздь у двери.

— Послушай, Андрей, — сказала она, снова садясь на кровать, — почему я все время должна решать какие-то вопросы, все время делать выбор, все время нести ответственность за дела и людей, не имеющих прямого отношения ни ко мне, ни к тебе? Зайцев недоволен жизнью — я должна думать об этом. Рабочим плохо живется — я должна что-то решать. А теперь с Крамовым. И опять должна что-то решать, выступать за что-то и против чего-то. Я вечно стою перед выбором: «Направо пойдешь — жив не будешь, налево пойдешь — коня потеряешь…» Трудно так жить, Андрей!

— Жизнь не стоячий омут.

— Но и в водопаде существовать невозможно.

— Это не твои слова, Светлана, не твои мысли! Это крамовская работа!

— Перестань! — сказала Светлана. — Ну, при чем тут Крамов? Ты просто мучишь меня!..

Эти последние слова она произнесла с такой усталостью, с такой тоской, что я растерялся.

— Я так ждала тебя все это время, — продолжала Светлана, — мне так хотелось, чтобы ты пришел ко мне без забот о Зайцеве, о Крамове, о домах, хоть один раз без них! Сколько раз я прислушивалась к твоим шагам, — они обрывались у твоей комнаты, совсем близко от меня… Иногда мне хотелось кричать, кричать вот в эту стену, отделяющую меня от тебя: «Зайди же, зайди, зайди!» Молчи! Я знаю, что во многом виновата сама, я знаю, что ты любишь меня, что твоя любовь сильная, верная, глубокая, а я все чего-то боюсь, чего-то тяну… Но и ты, ты тоже виноват! Ведь я здесь одна, совершенно одна…

И она разрыдалась. Она плакала, не опуская лица, не поднимая к нему рук, плакала, не пытаясь остановить слезы, утереть их. Я бросился к ней, сел рядом на постели и прижал к себе ее голову.

И вдруг окно комнаты озарилось каким-то прозрачным светом.

«Пожар! — мелькнуло в моем сознании. — Пожар в штольне, загорелась электропроводка!»

Вместе со Светланой мы бросились к двери.

Горело небо. И внезапно погасло, потемнело, но тут же на нем появились бледные зеленоватые пятна, они меняли очертание на глазах, превращались в снопы, чуть красноватые у основания, потом в костры, и вот уже через все небо перекинулся огромный разноцветный выгнутый мост, светлая дорога.

— Света, Света, смотри! Это северное сияние! — повторял я, завороженный чудесной игрой красок.

Светлана увлекла меня назад, в комнату. Она потушила свет, и заиндевевшее стекло в окне стало переливаться, играть всеми огнями радуги. Отблески этой радуги ложились на пол, стены и потолок комнаты; казалось, что вокруг нас в волшебном хороводе мчатся юркие белки с пушистыми цветными хвостами…

Теперь мы были один, одни во всем мире. Все ушло куда-то вдаль, в небытие: сомнения, горести, Крамов, туннель — все. Это произошло как-то сразу, внезапно.

— Верь мне, я прошу тебя, верь мне! — шептала Светлана. — Ведь ты единственный, кому я нужна, единственный, кого я люблю…

Счастье переполняло меня. Я чувствовал, как горят руки Светланы, которыми она крепко обхватила мою голову.

— Ты не уйдешь отсюда, ты останешься здесь, — шептала Светлана.

…Я ушел от нее под утро. Тихо, на цыпочках, пробрался в свою комнату. То, о чем я мечтал, свершилось, Светлана стала моей женой. Ни я, ни она не произнесли этого слова, но разве в нем дело?

Все изменилось вокруг, все выглядело как-то по-новому. Лег на свою постель не раздеваясь. Не хотелось ни на секунду прервать ощущение небывалого счастья, которое переполняло меня.

И все-таки я заснул…

Разбудили меня громкие голоса и шарканье ног в коридоре.

Прислушался. Голоса за стеной не умолкали. Кто-то несколько раз назвал мою фамилию. Потом в дверь постучали.

Я выбежал в коридор и увидел Агафонова.

— Товарищ Арефьев! — закричал он. — Скорее к телефону!

Я помчался в контору. Снятая телефонная трубка лежала на столе.

— Где вы пропадаете, товарищ Арефьев? — раздался в трубке взволнованный голос диспетчера. — На дороге обвал. Между комбинатом и западным участком. Есть опасение, что погиб шофер. Срочно мобилизуйте людей, идите на дорогу!

…Было по-прежнему темно, когда мы подошли к месту обвала и увидели поваленные лавиной деревья, голый склон горы и глыбу снега, завалившую дорогу.

Рабочие западного участка во главе с Крамовым подошли к месту обвала почти одновременно с нами.

Я подавил в себе неприязнь и спросил Крамова, чью машину засыпало обвалом.

— Не знаю, — отрывисто ответил он.

— Странно! Ведь дорога была закрыта, объявлена лавинная опасность…

— Очевидно, шофер не знал приказа.

Раскопкой руководил Фалалеев. Зажглись десятки шахтерских ламп, и лопаты вонзились в снег.

Не прошло и часа, как из-под снега показался расщепленный борт грузовика. Мы стали копать еще быстрее, лопаты поблескивали на свету газовых и аккумуляторных памп. У всех была только одна мысль — поскорее докопаться до кабины…

И хотя мы понимали, что спасти шофера уже невозможно, в наших сердцах все еще теплилась надежда.

Наконец кабину откопали. Шофер был мертв. Стенки кабины помешали лавине раздавить его, но человек задохнулся, попав в снежный склеп. Я подошел и посмотрел в лицо шофера.

И едва удержался от того, чтобы не вскрякнуть. На расщепленной спинке кабины лежал Зайцев. Лицо у него было белое, а руки вытянуты вперед, точно он хотел удержать, отодвинуть навалившуюся на него стену снега.

Мне почудилось, что все, что я вижу сейчас, — эти вплющенные в снег, раздробленные обломки грузовика, мертвый Зайцев, вытянувший вперед руки, — все медленно поворачивается вокруг своей оси.