Вскоре довелось мне его увидеть, он вызвал меня. Вхожу в блиндаж, доложился как полагается. Прерывает он рапорт, отнимает мою руку от козырька. «Садись! — говорит. — Что за церемонии между разведчиками!»

Разглядел я его в блиндажном полумраке. Молодой, красивый, простой…

Василий Семенович помолчал.

— Очень полюбили мы его вот так, сразу, — продолжал он. — Только… только не прошло и месяца, как стало нас в нем что-то настораживать. Было в этом человеке какое-то странное сочетание внешней простоты, подчеркнутой демократичности, ясности взгляда, душевной открытости, что ли, с какой-то большой и неоправданной жестокостью.

Скажу вам честно: разведчики, как правило, народ прямой, хороший, но встречались среди них и люди — как бы это сказать? — ну, бесшабашные, что ли. Их мы сразу узнавали: одет не по форме, какой-нибудь особый ремень, сапожки чуть до икр, фуражка набекрень, походка развалистая, — дивитесь, разведчик идет! Ну, бывало, и выпивали сверх положенного…

И вот я обратил внимание на то, что наш майор ведет тщательный учет всех самых малейших проступков наших разведчиков. Что ж, думаю, это неплохо — дисциплину подтягивает. Но если бы он, скажем, за проступок как положено наказывал, никто о нем слова плохого не сказал бы, дело обычное и правильное. Но… как-то прибегает ко мне мой разведчик Семенов. Золотой был разведчик, но усвоил вредную мальчишескую привычку: как из удачного поиска придет, обязательно выпьет и пошумит малость. И вот прибегает ко мне этот Семенов чуть не в слезах. Вызвал, говорит, майор. Спрашивает: «Пьешь?» — «Выпиваю», — говорю. «Третьего дня, спрашивает, напился, командиру своему противоречил?..»

А противоречие его, скажу вам, заключалось только в том, что спать не пошел, когда ему приказали. Я сам собирался ему за это дело арест на трое суток закатить. «Ну, продолжает Семенов, — объяснил я майору, как было дело. А он смотрит на меня этак без всякой злобы и говорит: „За пьянку и неподчинение командиру во фронтовых условиях можешь в штрафную загреметь. Ясно?“ Я молчу. „Так вот, говорит, сегодня пойдешь на поиск. Добудешь „языка“ — королем будешь. Не добудешь завтра явишься, будем твоим делом заниматься“».

Потом взял меня за ремень, притянул к себе и говорит: «Чтоб был „язык“, понял?»

Рассказал мне все это Семенов, сам дрожит. «Я, говорит, на неделе семь раз жизнью рискую… Только не для начальства, а для родины…»

Сами понимаете, авторитет старшего командира я подрывать не стал. Объяснил Семенову, что он не так, мол, понял, что за пьянку ему действительно может и должно влететь, а «язык» тоже не майору одному нужен.

Пошел Семенов в разведку, добыл «языка». Через неделю ему медаль «За отвагу». А майор свой первый орден получает — Отечественной войны второй степени. Потом уж я узнал, что в тот день кто-то из армейского штаба в нашу дивизию приезжал.

Вы думаете, история с Семеновым была случайностью, эпизодом? — продолжал Василий Семенович, — Нет, это была система. Майор, как правило, посылал на самые опасные дела проштрафившихся людей. Он воздействовал не на их сознание, напоминал им не о служении родине, народу, нет! Он брал этих людей в тиски, ставил перед ними дилемму: или подвиг, или суд. За подвиг награждал, этого отрицать нельзя. Но и в этом случае поворачивал дело так, что человек чувствовал себя обязанным за награду лично ему, майору… Впрочем, все это я уже потом понял.

Такие люди, как этот майор, обычно трусливы. Все же я не могу сказать, что майор был трусом. За личную отвагу он получил еще один орден — Красного Знамени. Но смелость его была всегда точно рассчитана, он хорошо знал, когда именно надо проявить смелость, чтобы быть замеченным. Он говорил при случае, что любит риск и азартных людей и только сейчас понял, что сделал ошибку, избрав мирную профессию инженера. Но это еще не самое главное…

Я затаил дыхание, боясь проронить хоть слово из рассказа Василия Семеновича. Слушая его, я представлял себе Крамова в военной форме, с майорской звездой на погонах. «Крамов, Крамов, Крамов!..» — стучало в моем мозгу.

— Дальше, дальше! — нетерпеливо воскликнул я, когда молчание затянулось.

— Была в нашем полку девушка-санинструктор, Маша ее звали. Замечательная девушка, перед самой войной окончила десятилетку, на фронт пошла добровольно. И любила эта девушка одного нашего разведчика, по имени Костя Палехин… Немало людей в нашем полку были бы счастливы ее любовью, — внезапно глухо сказал Василий Семенович, — но она полюбила Костю. Не хочу лакировать отношений между мужчинами и женщинами на фронте. Много тут наплели обыватели всякие, хотя, конечно, разное бывало. Только любовь Кости и Маши была настоящей, чистой любовью. Они хотели пожениться в первый же день по окончании войны.

И вот заметил Машу этот майор. Что только он не делал! Это уж мы потом, много позже, узнали. И в штаб дивизии хотел ее перетащить, и в роту связи, поближе к себе, устроить… Ну, она до генерала доходила. «Я, говорит, затем на фронт пошла, чтобы на поле боя быть». Осталась у нас.

И тогда произошло следующее. В одном из поисков Костя получил легкое ранение в ногу и с неделю пролежал в санбате. Потом выписался, но нога еще давала себя знать, и мы его берегли, в разведку не посылали, чтобы рана окончательно поджила. И вот прибегает связной, передает приказ: явиться мне и Палехину в штадив, к майору. Приходим. Вопреки обыкновению, майор сидит мрачный, не здоровается. Спрашивает: «Здоровы, Палехин?» — «Так точно, отвечает, здоров». — «Сегодня ночью, — объявляет майор, — пойдете в разведку. Вот сюда», — и показывает на карте участок.

У меня защемило сердце. Это был самый опасный, со всех сторон простреливаемый участок немецкой обороны.

«Надо установить огневые точки противника, — продолжает майор. — Вы знаете этот участок лучше других…» Тогда я не выдержал: «Товарищ майор, разрешите доложить: у старшего сержанта Палехина нога не вполне зажила».

Майор вскидывает глаза на Костю и спрашивает: «Это так?» — «Рана чуть кровоточит», — тихо говорит Костя. «Странно… — сквозь зубы говорит майор. — Вы выписались из санбата несколько дней назад. И странно, что вы вспомнили о ране только после получения задания…»

Палехин вспыхнул, выпрямился и говорит: «Я совершенно здоров, товарищ майор. Разрешите готовиться к выполнению задания?» — «Идите».

В ту ночь Костю убили. Из-за больной ноги он отстал от товарищей, когда немцы открыли по ним кинжальный огонь. Те вернулись, вытащили его из огня, но уже мертвого. В этом деле из пятерых разведчиков погибли трое… Мы похоронили его всем полком.

— А Маша?? — воскликнул я.

— На нее было страшно смотреть. Она не плакала. Только лицо — такое молодое, почти детское лицо у нее было — сразу постарело. Когда Костю привезли на полуторке к месту похорон, Маша подошла к машине, встала на колесо. Костя лежал на еловых ветках. Долго она смотрела на него. И все люди безмолвно стояли и ждали, пока кончится это страшное прощание…

Василий Семенович замолчал. Последние фразы он произносил с трудом.

— Потом Маша пошла к майору, — продолжал Василий Семенович, поборов волнение. — Не знаю, о чем они там говорили, только майор после этого с неделю не показывался в нашем полку. А Маша получила перевод в другую дивизию.

— Неужели, — воскликнул я, — этот негодяй остался безнаказанным? Его не судили, не разжаловали?

— За что? — с горькой иронией спросил Василий Семенович. — Он не сделал ничего незаконного. Ни один ого поступок не был подсуден. Да и мы-то составили о нем свое мнение уже задним числом, подводя, так сказать, итоги, когда майор уже благополучно отбыл.

— Куда? — спросил я, и сердце мое сильно забилось.

— Не знаю, — уже другим, безразличным тоном сказал Василий Семенович, — Офицеры из штаба рассказывали, что пришло требование из министерства и его вернули на гражданскую службу. Теперь, с двумя орденами и биографией фронтовика, ему уже незачем было рисковать. За этим и приезжал. И он благополучно отбыл, сам, наверное, и попросился в тыл. Вот почему я так не люблю, так ненавижу этих рисковых людей, этих любителей азарта ради азарта. Это ведь только говорят так. А на самом деле за любым риском, если он не на пользу чему-то большому, не на благо людей, обычно кроется самая низкая корысть, обыкновенный авантюризм. Ну вот, — устало сказал Василий Семенович, — а теперь давайте спать.