— Нет, не успеем. Я знаю, что глупо с моей стороны…

— Что глупо?

— Ну, весь этот разговор. Только мне вдруг стало грустно. Можешь себе представить такую нелепость, а? Послушай, Завьялов, я действительно очень хочу выйти замуж.

«Но при чем же тут я?» — чуть было не вырвалось у Завьялова. Но вместо этого он сказал:

— С твоей внешностью это, думаю, не проблема.

— Утешаешь? Нет, Завьялов, что-то случилось со мной. На мне уже никто не женится. И ты был бы дураком, если бы женился. Впрочем, нет. Это было бы очень умно. Настолько умно, что даже такому умному, как ты, не под силу. А я была бы тебе хорошей женой, знаешь?

— Может быть, мы все-таки отложим этот разговор? — нетерпеливо сказал Завьялов.

— Нет. Мы его просто прекратим. Я знаю, что мне сейчас полагается делать. Протянуть тебе руки, встать, и ты поведешь меня вон в ту дверь, а там у тебя кровать или, может быть, тахта, я не успела разглядеть. В общем-то, ты, конечно, прав. Только на меня какая-то дурь напала. Дурь или тоска. Мне хочется поговорить. Еще пять минут. Можно? Завьялов пожимает плечами.

— Я ведь была замужем. Три раза, вот я какая прыткая! Знаешь, кто был мой первый муж? Генерал. И дома у нас бывали генералы, директора, начальники главков, даже два министра… И вое они с удовольствием женились бы на мне. Даже те, что уже были женаты. Бросили бы жен — и ко мне. Не веришь? Я проверила. Когда моего мужа разжаловали и выгнали из партии за то, что он слишком уж набарахолился в последний год войны, он сам от меня ушел. Видно, считал, что без золотых погон и партбилета не имеет права связывать мою жизнь. Вот тогда я и вышла за другого. Он был энкаведешник. Крупный. Только у них там произошла какая-то заваруха, и его посадили. Я все время жила точно на чемоданах. Со всеми, кто у нас бывал, непременно что-то происходило. Кого-то снимали, кого-то сажали, кто-то получал выговор и отсылался на периферию. Все много пили, работали ночами и не были уверены в своем завтрашнем дне. Надо было приспособиться ко всему этому, и я приспособилась. Когда мой генерал смылся, я сказала себе: «Раз!..» — и вышла замуж за другого. Когда его замели, я сказала: «Два!..» — и вышла за третьего. Он был начальником главка. Я прожила с ним два года, и, представь, его не успели ни снять, ни посадить. Он погиб в автомобильной катастрофе. Это случилось в конце пятьдесят третьего. Мне было его очень жалко. А потом я успокоилась: ведь жизнь есть жизнь — и сказала: «Три!..» Вот тут-то произошла осечка. Осмотревшись, я увидела, что никого поблизости нет. Раньше мне достаточно было закрыть глаза, сказать: «Раз!..» — снова открыть глаза и увидеть, что рядом уже кто-то стоит готовенький и ждет меня. А на этот раз никого. Осечка. Что-то случилось с людьми. Что-то переменилось. Сама не знаю что. Вдруг оказалось, что я никому не нужна. Все как-то успокоились… Тебе надоело меня слушать?

— Нет, почему же?

— Веселенькая история, правда? Никто не хочет на мне жениться. Переспать — это пожалуйста. А жить с такой красивой, такой умной, такой многоопытной женой не хотят. И это, когда выяснилось, что я умею даже стирать белье и мыть полы! Очень странно… Ну вот, а теперь все прошло. И хватит философствовать, пора целоваться.

Лена медленно протягивает Завьялову руки. Он привлекает ее к себе, и она встает, он кладет руки на ее голые покатые плечи.

— Подожди, я сотру краску с губ. Ненавижу, когда краска размазывается.

Она освобождается от его объятий, поворачивается к столу, где лежит ее длинная зеленая сумка, и взгляд ее падает на фотоснимок.

Лена разглядывает его и в то же время открывает сумку, вынимает из нее кусочек ваты и зеркальце.

— Что за странный снимок? — равнодушно спрашивает она, тщательно стирая краску с губ и время от времени поглядывая в зеркальце. — Ты здесь тоже изображен? Нет, что-то не вижу. Какие серые люди!.. Где это снято?

— Не знаю, — глухо отвечает Завьялов. Она в последний раз проводит ваткой по своим побледневшим губам, кладет окрасившийся комок ваты и зеркальце в сумку и оборачивается к Завьялову.

Но его нет на прежнем месте. Он стоит у противоположной стены, вполоборота к окну. И по тому, как он стоит, по внезапно изменившемуся выражению его лица, по тому, что он отошел от нее, а теперь не делает ни шага к ней, Лена чувствует: что-то произошло.

Еще минуту назад она, каждой частичкой своего многоопытного, отзывчивого тела ощущала его желание, его нетерпение. А теперь она чувствовала себя так, будто с ней сыграли злую шутку, завязали, как в детской игре, глаза платком и заставили идти, а потом под громкий смех присутствующих сняли повязку, и она поняла, что шла некрасиво, неуклюже и совсем не в ту сторону, куда надо было идти.

— Ну… где же ты? — неуверенно произносит она.

Завьялов не делает ни одного движения.

— Это была ошибка, Лена, — говорит он чужим голосом, — мы напрасно встретились.

— Напрасно? — растерянно спрашивает Лена. — Ты же хотел меня видеть!

— Я сказал тебе неправду. Я не хочу тебя видеть. Мы никуда не поедем. Ни в Сочи, ни в Бакуриани, ни к реке. Никуда. Теперь я это знаю наверное. И я не должен был приглашать тебя сюда. Но ты тут не виновата. Во всем виноват я. А теперь тебе лучше уйти.

Он, кажется, попросту выгоняет ее? Глаза Лены наполняются слезами. От обиды, от неожиданности, от жалости к самой себе.

Однако она пытается взять себя в руки. Даже улыбается — невеселая, вымученная улыбка…

— Это уже что-то новое в моей биографии, — говорит Лена. — Можно не хотеть на мне жениться, но не желать лечь со мной в постель?!

Тогда Завьялов подходит к ней. Кладет руки на ее обнаженные плечи. Нет, нет, она чувствует, понимает: это совсем не мужское прикосновение. У него чужие руки.

— Я не думал, что так получится, Лена, — снова говорит он, глядя на нее потухшими, равнодушными глазами. — Просто переоценил себя. Хотел себя заставить. Перебороть. Ноне могу. Прости меня.

Она резким движением сбрасывает с плеч его руки.

— Ты… ты жалкий неврастеник! — еле выговаривает Лена, задыхаясь от возмущения. — Я первая пошла тебе навстречу… позвонила по телефону… Зачем же ты позвал меня? Зачем?

Он молчит. Внезапно ее осеняет догадка.

— Послушай, — спрашивает она, — этот человек… ну, который будто бы жив… Это женщина?

— Я не хочу… Я не могу говорить об этом.

— А я хочу? Я могу? — воскликнула она, стараясь вложить в свой голос всю силу горечи. — Это только тебе доступны тонкие эмоции? Конечно, тебе все можно, все позволено! «Приходи», «уходи», «давай расстанемся». Я все время должна конкурировать с каким-то призраком, с привидением, и ты даже не соизволишь сказать, кто она!.. Кто, кто эта женщина? Слышишь, я тебя спрашиваю! Может быть, ты ждешь ее сегодня вечером, когда я Уйду?

— Я не жду ее.

— Ты еще позовешь меня, позовешь! Сейчас модно оживлять мертвецов, я знаю. Время такое! Все хотят все исправить, вернуть исчезнувших, а даже могил их нет на земле…

«Нет, нет, — сказал про себя Завьялов, — ты лжешь! Это не мода, и усилия не тщетны. Надо все исправить, вернуть тех, кого можно вернуть, и сохранить память о тех, кого вернуть уже нельзя! Оля зовет меня, живая или мертвая, она не за спиной, а там, впереди…»

— Молчишь? — возмущенно говорит Лена. — Нет, отвечай: зачем ты позвал меня?

— Ты сама сказала, что хочешь ко мне зайти.

— Ах, ты еще и попрекаешь меня!

— Не надо, Лена…

— Что, что не надо? Да, я хотела видеть тебя, хотела, потому что верила, что все же нужна тебе. А ты… ты просто больной человек, ты болен! Подожди, настанет день, и ты сам будешь умолять меня вернуться! Тебе надоест жить с твоими призраками. Но тогда будет поздно. Ты можешь понять это слово: «поздно»?

— Да, я могу понять это слово, — послушно и устало говорит Завьялов.

— Тогда оставайся один. Я ухожу. Ты видел меня в последний раз!

Она резкими движениями хватает свою сумочку, свои красные перчатки, идет к двери. Завьялов слышит, как она возится в передней с замком, но не может заставить себя сделать хоть шаг, чтобы помочь ей.