Завьялов сжимает кулаки., В нем поднимается злоба. Он еще не знает к кому. К Воронину, который говорит с ним таким тоном? К Ольге, на которую этот старший лейтенант, видимо, имеет какие-то права?

— Я прошу меня не учить, — начинает Завьялов, стараясь избегать прямого обращения. Воронин старше его по званию; отвечать ему на «ты» Завьялов не решается, но и на «вы» обращаться не хочет. — Прошу меня не учить, — повторяет Завьялов, Ему хочется отвечать резко и с достоинством, но голос срывается.

— Буду учить, если потребуется, — снова обрывает его Воронин. — Ты что это задумал? Поразвлечься на перепутье?

Завьялов делает шаг вперед и теперь стоит лицом к лицу с Ворониным. Смотрит в упор в его узкое, со шрамом над левой бровью лицо, в его немигающие глаза.

— Кто вам дал право… — стиснув кулаки, начинает Завьялов.

— Господь бог! — с усмешкой, не дослушав его, говорит Воронин. — Господь бог дал мне это право, ясно?

— Почему вы со мной так разговариваете? — вскипает Завьялов. — Кто она вам?

— Она в моей эскадрилье. Обслуживает мой самолет.

— Но не вас же? — вырывается у Завьялова, и тут же ему становится нестерпимо стыдно.

— Видать, лейтенант, тебе в жизни мало морду били, — говорит Воронин. Он произносит эти слова как-то раздумчиво и с сожалением. — Я сразу понял, что ты за человек. А она еще к тебе бежать собирается. «Куда лейтенанта поместили?» Даже фамилии твоей не знает, а бежит на ночь глядя. Только мы этого не допустим. Ясно? Знаешь ли ты, пижон, что это за девушка? Знаешь ли ты, что никто в полку пальцем к ней не смеет прикоснуться?

Внезапно Завьялов почувствовал, что злоба его прошла. Кулаки разжались. Кровь отхлынула от лица.

— Ты ошибаешься, старший лейтенант, — проговорил он.

— Извернуться хочешь?

— Нет. Я эту девушку знал раньше. Еще на гражданке. Мы встретились и потеряли друг друга. А теперь вот снова встретились… Случайно, понимаешь?

— Байки! — угрюмо сказал Воронин.

— Нет, Воронин, не байки, нет! Я тогда ночью, на пароходе, в воду хотел броситься, чтобы за ней плыть…

Он замолчал. Ночь… пароход… Разве это что-нибудь скажет Воронину? Но, очевидно, если не слова, то взволнованный голос что-то ему сказали. Воронин как-то обмяк весь и, как показалось Завьялову, ссутулился.

И вдруг Завьялов услышал голос Оли:

— Володя, ты здесь?

Она точно вынырнула из темноты, из черной тени густых сосен.

— Здесь, здесь этот Володя, — угрюмо отозвался Воронин и добавил: — Между прочим, Завьялов его фамилия…

— Ах, это вы, товарищ старший лейтенант! — смущенно произнесла Оля и подошла ближе. На ней была юбка, гимнастерка с сержантскими нашивками и туфли вместо сапог.

— Это мой командир, — сказала она Завьялову. — Вы тоже были раньше знакомы?

— Да, — с иронией ответил Воронин, — на гражданке.

— Ну вот, — торопливо и все еще, как казалось Завьялову, смущенно, заговорила она, — вот как все получается. А я служу в эскадрилье старшего лейтенанта. Оружейником. Обслуживаю самолет комэска. «Шестерку»!

— Уже знаю, — сказал Завьялов.

— Только вот товарищ старший лейтенант, видимо, не очень мне доверяет, — поспешно, точно боясь молчания, которое может наступить, продолжала Оля, — не хочет брать меня воздушным стрелком.

— Ну, я ухожу, — неожиданно сказал Воронин, — спокойной ночи. Впрочем…

Он не договорил, передернул плечами и медленно зашагал в сторону.

— Пойдем и мы, — сказал Завьялов. Эти слова неожиданно для него самого прозвучали жестко и с вызовом.

Он взял Олю под руку, и они пошли в сторону леса.

— Оля! — вдруг послышался из темноты голос Воронина. Завьялову показалось, что он прозвучал как-то жалобно и беспомощно.

— Да? — отозвалась она и остановилась.

— Ты… ты бы надела сапоги, — глухо сказал невидимый в темноте Воронин. — Скоро роса выпадет. Простудишься.

— Но… я же ненадолго, — отозвалась Оля, — мы поговорим немного с Володей, и я вернусь. Вы меня слышите, товарищ старший лейтенант?

Ответа не было.

— Пойдем, — тихо сказала Оля и взяла Завьялова за руку.

Если бы он знал, что они в последний раз вместе! Если бы он знал, что больше не увидит ее!

Но до этого еще далеко. Пройдут еще долгие месяцы, и он получит от Оли десятки писем, и сам будет бесконечно писать ей, где бы он ни был, в каких бы условиях ни находился, пока не наступит молчание. Долгое черное молчание…

Но сейчас он шел рядом с ней, она держала его за руку, крепко, как в тот день, в толпе на волжской набережной. И он был уверен, что теперь уже всю жизнь будет видеть ее лице. А он видел его во второй и последний раз. Если бы он знал это, если бы мог предвидеть!..

Он рассказал, как искал ее тогда на пароходе в ту страшную ночь, а она рассказала, как осталась на пристани, затертая в толпе, и лишь через неделю добралась до Астрахани. И о том, что еще там, на набережной, она сказала себе, что найдет свое место в этой суровой жизни и никогда больше не окажется щепкой, которую несет по течению и больно бьет о берега. На второй же день по приезде в Астрахань Оля пошла в военкомат просить, чтобы ей дали возможность получить военную специальность. А когда там отказали, пошла в горком комсомола. Но и там получила отказ: ведь ей еще не было восемнадцати.

Она хотела попасть в авиацию кем угодно, но непременно в авиацию, потому что знала: только в авиации они когда-нибудь смогут встретиться. Она дневала и ночевала в горкоме, подстерегала секретаря при входе в кабинет и у подъезда и добилась наконец, что в документах перечеркнули дату ее рождения и поставили заветную цифру «18».

И когда главное препятствие оказалось преодоленным, ей уже совсем нетрудно было поступить в трехмесячную школу младших авиаспециалистов и получить звание мастера вооружения. Так она попала на фронт, в полк штурмовой авиации…

Если бы Завьялов и Ольга встретились впервые в мирные дни, под чистым, солнечным небом или под яркими электрическими фонарями, кто знает, может быть, они и прошли бы мимо друг друга. А если бы возникло чувство, то оно развивалось бы медленно, понадобилось бы время, пока эти двое молодых людей поняли бы, что любят друг друга.

Но они встретились в страшные дни, когда война разметала семьи, лишила их крова, когда погасли окна домов, когда смерть встала за спинами миллионов людей, когда законы мирной жизни отступили и на их место встали непривычные для нового поколения законы войны.

И не проведя вместе двух дней, Завьялов и Ольга уже любили друг друга.

…Они вышли на маленькую полянку, покрытую густой травой. Со всех сторон сплошной черной стеной ее окружали высокие деревья. Полянка казалась дном гигантского колодца, прикрытого сверху черным куполом с синеватым отливом; в нем едва угадывались далекие звезды.

Этот лес отделил их от изрытой воронками земли, от самолетов, с воем кружащихся в чертовой карусели до тех пор, пока один из них не загорится и не станет падать, оставляя на небе дымный черный шлейф. Он отделил их от проклятых фашинных дорог, от подслеповатых, чадящих коптилок, от блиндажей, куда надо входить сгорбившись… Только деревья окружали их, и только звезды светили над ними.

— Это моя поляна, — сказала Оля, — я ее и зову так: «Моя поляна». Случайно нашла. Мы ведь на этом аэродроме уже полгода базируемся. Я ее нашла, когда Скворцов разбился.

— Кто?

— Скворцов. Наш летчик. Его на моих глазах «мессеры» сбили. Он горел в воздухе. Первая смерть, которую я увидела. Комэск запретил мне плакать. А я не могла не плакать. Пошла в лес, чтобы никто не видел, и набрела на эту поляну. Сидела здесь и плакала. И никому до меня не было дела. Также, как до нас с тобой сейчас.

— Ну, мне кажется, что, по крайней мере, одному человеку есть до нас дело. Я говорю о Воронине…

— Не надо о нем говорить, — поспешно прервала его Ольга.

— Что он от тебя хочет?

— Это наш лучший комэск, Володя, — сказала Ольга, точно не слыша вопроса Завьялова. — Он самый смелый, самый прямой, самый хороший…