Но Ирины не было. Никого не было. Я стоял один в комнате и глядел в окно.

Начинался рассвет. Погасли фонари. На дороге появились автомашины, груженные лесом. Прогудел электровоз. Задребезжало оконное стекло от далеких глухих взрывов. Всё как обычно…

А я сидел один в комнате. Один! Да неужели, неужели Светлана была права, когда говорила, что мне всегда будет что-нибудь грозить? Что это за нелепая закономерность такая? Почему я не могу жить спокойно?

…А вот Светлана считала, что есть и третий путь. Без подлостей, но и без того, что она не без иронии называла «героизмом». Не предавая других и не подставляя под удары себя. Не плетясь в хвосте и не вылезая вперед… Что ж, она и пошла по этому третьему, казалось такому правильному, такому разумному, такому протоптанному пути. Только куда он ее привел?

Мае было непереносимо мое одиночество, и вместе с тем было бы мучительно видеть кого-либо…

Но я недолго пробыл один. Пришел Павел Харитонович Трифонов.

— Здорово, Андрей, — негромко сказал Трифонов, входя в комнату.

Я молча кивнул.

Мне было стыдно, не знаю почему. Может быть, потому, что я здесь, а не на работе.

— Болен, что ли? — продолжал Трифонов. — Да нет, с виду здоров и не в постели… А день-то рабочий.

Я молчал.

— Чего дома сидишь, спрашиваю? — уже громко произнес Трифонов и подошел ко мне.

Ну что он, в самом деле!

— Потому, — ответил наконец я, — что меня сняли с работы, и секретарю парторганизации надо было бы это знать!.

— Секретарь знает, — спокойно ответил Трифонов, беря стул и усаживаясь. — Только в приказе не написано, чтобы связать тебя по рукам и ногам, зажать рот и не выпускать из дому. Не было такого приказа.

Я пожал плечами.

— Я спрашиваю, что думаешь делать, Андрей? Как будешь дальше действовать?

— А что я могу сделать? — воскликнул я. — Жаловаться? Кому, на кого? Вот приедет комиссия, разберется. С технической точки зрения я не знаю за собой вины. Как сейчас Агафонов?

— Не знаю. Звонили — не дозвонились. С линией-то неполадки, обвал где-то. Так что же дальше будет?

— Эх, Павел Харитонович, — сказал я, — не стыдно тебе?.. Ну что ты спрашиваешь, зачем мучаешь? Ведь сам знаешь! По моему настоянию был введен новый способ крепления, он привел к аварии, пострадал человек… В газете я назван бюрократом, бездушным карьеристом, псевдоноватором… О чем же еще разговаривать? Кто выступит в мою защиту?

Трифонов помолчал немного. Потом спокойно заявил:

— Я думаю, что партийная организация будет защищать тебя, Арефьев.

Я почувствовал, как комок подступил к моему горлу.

— Спасибо. И товарищам спасибо. Только ничего из этого дела не выйдет. Какие у вас основания спорить с приказом? Что вы можете противопоставить фактам?

— «Вы»? «У вас»? — переспросил Трифонов. — А у тебя? Ведь ты, насколько известно, еще член бюро, и никто тебя не выводил.

— Ну, в таком деле мой голос роли не играет, — безнадежно сказал я.

— Играет, Андрей, играет, — убежденно ответил Трифонов. — Что ты думаешь, только за тебя сейчас драка идет? Нет, парень, о большем тут разговор, о большем…

Я чувствовал, что сейчас Трифонов сказал нечто такое, что было очень близко тем мыслям, которые владели мною в эти часы вынужденного одиночества.

Внезапно Трифонов поднялся со стула.

— Заседание бюро завтра в шесть.

Он протянул мне руку, и я пожал ее так крепко, так горячо, как еще никогда раньше.

Я снова остался один. Но теперь я уже не так больно ощущал свое одиночество.

Вдруг раздался стук в окно. Григорий наконец? Но он всегда входит без стука.

Я прильнул к стеклу. Двое рабочих стояли под окном. Я знал их в лицо, но не мог припомнить фамилий. Взрыватели. Идут на работу. Но что они хотят от меня?

— Привет, Андрей Васильевич! — как-то преувеличенно бодро сказал один, тот, что выглядел постарше, и его голос глухо донесся до меня через закрытое окно. Второй, помоложе, помахал мне рукой. И они пошли, не дожидаясь моего ответа.

— Привет, товарищи, спасибо! — сказал я, понимая, что они меня уже не услышат.

А в самом деле, какого черта я здесь сижу? От кого прячусь? Разве совесть моя не чиста? Я схватил полушубок и вышел из дома. Мне захотелось увидеть людей.

И я сразу увидел их: группу рабочих, очевидно занятых не в этой смене. Они медленно шли, оживленно разговаривая, к зданию нашего управления. Усилием воли я заставил себя пойти им навстречу.

Меня заметили, когда нас разделял лишь какой-нибудь десяток метров.

Конечно, и они уже знают о приказе. Ведь он вывешен, как обычно, повсюду: и близ душевой и в нарядной… Что ж, тем лучше, если знают.

На мгновение у меня появилось желание отвести глаза, опустить голову, свернуть в сторону. Нет!

Я шел навстречу, подняв, может быть даже неестественно напряженно откинув голову, смотря в упор на приближающихся рабочих. Я увидел, что они перестали разговаривать, и заметил, что некоторые из них, увидев меня, отвели взгляды в сторону. Но остальные — их было большинство — глядели на меня.

Они остановились, когда мы поравнялись. В обычное время мы обменялись бы быстрыми приветствиями и разошлись.

Но сейчас все, в том числе и я тоже, остановились.

— Здравствуйте, товарищ Арефьев, — сказал один из рабочих, бурильщик Нестеров, тот самый, что вместе с Агафоновым долбил ломом гору, когда я впервые приехал сюда.

Нестеров был другом Агафонова, и поэтому встреча с ним была особенно тягостна для меня. Но Нестеров смотрел мне прямо в глаза, протягивая руку, и не задавал никаких вопросов. Я почувствовал комок в горле и ответил ему крепким рукопожатием.

И тогда все остальные один за другим стали протягивать мне рука, и я пожимал их. И все это безмолвно. А потом пошли своей дорогой.

Следующий, кого я встретил, был откатчик Авилов. Мы были вместе тогда, почти год назад, когда случился обвал и нас завалило в забое. Я до сих пор не могу забыть, как он сидел, скорчившись, прижавшись к стене штольни, забыть его полуоткрытых губ, глаз, в которых застыл страх…

Сейчас этот молодой парень казался повзрослевшим, возмужавшим, и на лицо его легло то характерное для горняка выражение сосредоточенности и вместе с тем иронически-угрюмой снисходительности, которое я не раз замечал на лицах старых шахтеров.

Уже ободренный предыдущей встречей, я первый сказал ему:

— Здорово, Авилов!

— Здравствуйте, Андрей Васильевич, — поспешно ответил он.

Мы разошлись, но Авилов вдруг окликнул меня.

— Андрей Васильевич! Я остановился.

— Вот что я хочу сказать, — неуверенно начал Авилов, подходя ко мне, — вы… не сдавайтесь. Нельзя вас от туннеля отстранить, — уже тверже произнес он и повторил: — Нельзя!

— Спасибо, друг. — Я пожал ему руку и поспешно пошел прочь.

Наступил вечер. Я сидел в комнате, не зажигая лампы. Свет фонарей, освещающих строительную площадку, проникал в комнату через окно, рассеивая мрак.

Подъем сил, вера в свою правду, которые я ощутил после прихода Трифонова, после встреч с рабочими, исчезли. Мне предстоял длинный бесцельный вечер. Неужели Григорий так и не зайдет ко мне? В чем дело? Что происходит с ним? Неужели это только ревность? Или он и впрямь считает меня во всем виноватым? Ведь мы были товарищами! Неужели можно вот так запросто, без разговора, без серьезного объяснения, расстаться с другом?

Где-то раздались звуки баяна. Огни фар автобуса легли на видную мне из окна дорогу. Прогрохотали взрывы. И все опять смолкло.

Итак, завтра в шесть. Я посмотрел на часы. Семь. Значит, еще целые сутки… Сутки!

Я представил себе, как все это будет. Начнет Трифонов. Потом дадут слово мне. Что же я скажу? Ведь членам бюро известно, как родилась эта мысль о штанговом креплении. Не повторять же мне все сначала!

Да, ничего нового я сказать не могу. Конечно, я буду доказывать, что установка штанг производилась в полном соответствии с инструкцией и паспортом крепления. Но факты против меня. Бюро не сможет встать на мою защиту. Трифонов просто хотел утешить меня, поддержать. В конце концов все будет зависеть от выводов комиссии. Но когда она приедет, эта комиссия? И что мне до тех пор делать?