— Намерение у него и раньше было, — сказал Бриз.

— Форменное убийство, — сказал Гуоткин. — И на Пендри не кончится. Будут и другие.

По мнению комиссии, сержанту Пендри надлежало взять с собой солдата. Вряд ли также следовало ему заряжать винтовку без прямого офицерского на то приказа. Действующие инструкции для заградительных постов в этом отношении не отличались четкостью. Весь вопрос надзора за боепитанием постов подвергся пересмотру, вся система позднее изменена. Бриз немало пережил, давая показания перед комиссией. Он был признан невиновным; но, когда стали создавать отдельную противотанковую роту при дивизии, он вызвался служить там. Бризу, понятно, хотелось уйти из батальона, от неприятных воспоминаний. А возможно, и от Гуоткина хотелось уйти. Как в инциденте с Глухарем Гуоткин винил Битела, так и сейчас не был согласен с решением комиссии, очистившим Бриза от всякой вины.

— Янто виновен в смерти сержанта не меньше, чем если бы сам застрелил его из немецких окопов, — сказал Гуоткин.

— А что мог Янто сделать?

— Янто слышал, как и все мы, что Пендри намеревался наложить на себя руки.

— Я о таком не слышал, хотя Пендри был моим взводным сержантом.

— Старшина Кадуолладер знал, да при себе держал.

— А что знал старшина?

— Раз или два он заводил речь насчет Пендри, — хмуро сказал Гуоткин. — Я теперь только понял его намеки. Я и себя виню. Я должен был предвидеть.

Как обычно, Гуоткин казнился бедами батальона. Мелгуин-Джонс, у которого я оформлял похороны Пендри, смотрел на дело с более здравой и объективной точки зрения.

— Это случается время от времени, — сказал он. — Такова армия. Удивляться надо, что не чаще случается. Вот бумажка насчет салютной команды, передадите Роланду.

— Почти все солдаты роты просились в эту команду.

— Салютовать погибшим они любят, — сказал Мелгуин-Джонс. — Кстати, на будущей неделе вы едете в Олдершот на курсы. Скажете Роланду.

— На какие курсы?

— Общеучебные.

Вечером, ложась, я в разговоре с Гуоткином упомянул о том, что солдаты чуть не дрались за включение в салютную команду.

— Ничто так не сплачивает роту, как смерть, — сказал Гуоткин нерадостно. — А похоже, что и у меня в семье будет покойник. Мой тесть разболелся вконец.

— Кто он по профессии?

— В банке служит, как и все мы, — ответил Гуоткин.

Он был глубоко удручен происшествием с Пендри. А за перегородкой, на складе, еще не спал младший капрал Гиттинс. Когда я заглянул туда, он сортировал кипы армейских бланков; вероятно, и сейчас возился с этим. Его тоже донимали, видимо, мысли о смерти — слышно было, как он негромко напевает:

Длинный, закопченный, битком набитый поезд шел со многими задержками на юг, на Лондон. В вагоне стоял спертый холод; синеватые тусклые лампочки, точно светящиеся моллюски в мутных аквариумных водах, мерцали над фотографическими видами Блэкпула и Моркамского залива — типичный вагонный интерьер военных лет. Сосед мой, офицер Ланкаширского фузилерного полка, направлялся в отпуск; на одной из остановок в центре Англии — за окном была ночь, черная, как в преисподней, — он, тотчас угадав свою затемненную станцию, поспешно собрал вещи и сошел. Это было кстати, просторнее стало ногам. Седоусый капитан (должно быть, интендант, судя по дубленому лицу и выставленным напоказ ленточкам медалей) сел привольней, подвинулся к моему углу, с ворчанием перекладывая из кармана в карман толстые пачки своих хоззаявок, стянутые резинкой. Теснота уменьшилась, можно будет подремать спокойнее — но, когда паровоз запыхтел снова, дверь отодвинулась, открылась. К нам заглянула фигура в военной форме.

— Найдется место?

Прямо отрицать наличие места никто не стал, но и сердечных приглашений не послышалось. В скаредном мерцании медуз-лампочек различимо было лишь, что вошедший высок, одет в короткую зимнюю шинель и не видно знаков различия. Голос уверенный, отчетливый, довольно музыкальный — этот голос вяжется в памяти с более приятной обстановкой, чем сейчас, даже с чем-то фривольно-вечерним. Он слышится из прошлого, из далека-далёка, как бы на фоне оркестра. Вспомнить, где я его слышал, совершенно не могу. Новый пассажир сбросил с себя шинель и стал решительно устраиваться — между прочим, заставив интенданта уплотниться (вещи его на сетке чересчур уж широко раскинулись). Интендант заворчал было, но наткнулся на неколебимую твердость. И уступил в конце концов, вещи подвинул. Устроив чемоданы, вошедший сел рядом со мной.

— Последнее незанятое место во всем поезде, — сказал он со смешком. Затем, видимо, задремал. Поезд, погромыхивая, вез нас сквозь медлительные часы ночи. Я тоже впал в дремоту, тревожимую взводными снами. В пятом часу интендант вышел и вернулся очень нескоро, по-прежнему бурча и бормоча себе под нос. Развиднелось, сквозь занавески забрезжил печальный, бледный свет. Невидимая рука угасила синие лампочки. В вагоне потеплело. Пассажиры стали потягиваться, сморкаться, откашливаться, закуривать, началось хождение в туалет для бритья и по надобности. Я стал разглядывать соседей. Кроме пожилого капитана, у всех на погонах одна звездочка; вторым лейтенантом был и мой новый сосед. Он спал еще. Лицо худое, горбоносое, довольно тонкое, волосы светловатые; петлицы общевойсковые. Двое других соседей — из войск связи; третий — артиллерист; и еще двое — офицер из Даремского полка легкой пехоты и гринховардец (в Гринховардском полку, мне вспомнилось, начинал прошлую войну Тед Дживонз). Горбоносый проснулся, протер глаза, покряхтывая.

— Подожду уж, в Лондоне побреюсь, — сказал он.

— Я тоже.

— Не будем возводить гладковыбритость в культ.

— Не будем.

Мы опять подремали. Когда стало светлей, он вынул из кармана книжку. Французская; название рассмотреть я не успел. Опять его манера показалась мне знакомой; опять я не смог припомнить, где встречался с ним.

— А есть тут вагон-ресторан? — спросил гринховардец.

— Чего захотел! — ответил пехотинец. — Гранд-отель вам здесь, что ли?

Один из связистов сказал, что следующая станция узловая, простоим там минут десять или больше, чаю напьемся и, возможно даже, подзакусим. Он оказался прав. На остановке мы дружно двинулись из вагона; я шел по платформе рядом с худощавым моим соседом. Вместе вошли мы в станционный буфет.

— От всенощного сиденья спину ломит, — сказал он.

— Да, понывает спина.

— Я как-то просидел от Праги до Амстердама и поклялся, что в последний раз. Где мне было знать, что впереди целая вечность подобных поездок.

— От Будапешта до Вены по Дунаю тоже утомительно плыть ночью, — заметил я, желая показать, что и мне знакомы неудобства континентальных путешествий. — Как считаете, наша здешняя оперативная позиция сулит нам чашку чаю?

— Пожалуй, нет. Давайте-ка пристроимся к второму кипятильнику. Может быть, та буфетчица подарит нас вниманием.

— И мясным пирожком, пока рядовой состав не очистил полностью подноса. Пирожки хоть и не пышут свежестью, но весьма еще аппетитны.

Мы сменили позицию на более выгодную.

— Кстати, о Вене, — сказал он. — Приходилось ли вам испытывать одно необычное ощущение в Художественно-историческом музее? В конце галереи там ширма, а за ней совершенно неожиданно видишь эти четыре ошеломительных Брейгеля.

— «Охотники на снегу» — почти что самая любимая моя картина.

Я очень люблю также «Двух обезьянок» в берлинском Музее кайзера Фридриха. Со мной сейчас в комнате жил офицер Эссекского полка, в точности похожий на левую мартышку: то же хитрое выражение. А мы не подвигаемся, однако.