У самого Стрингама вид болезненный, но вовсе не издерганный.

— А ко всему прочему, — продолжал он, — чувствую, что ужасающе старею. Как по-твоему, примут меня после войны в солдатскую богадельню в Челси? Я бы не прочь щеголять в этом их красном сюртучке, хотя вообще-то район Челси — обиталище богемы. А к богемной жизни я нимало не склонен. Но вполне могу этим кончить — и богадельней, и богемой. Знаешь, я в последнее время много размышляю о себе, когда мою полы — а я их даже с охотой нередко мою, — и пришел я к выводу, что до безумия самовлюблен. Потому и с женой не ужился. Я, по сути, страшно рад был нашему разрыву.

— А как сейчас насчет девушек?

— Потерял к ним как-то всякий интерес. Знаешь, как оно бывает. Главная моя забава сейчас в том, что стараюсь обдумать все и упорядочить. И — ты поймешь меня — на это уходит все время. Чем больше думаю, тем меньше знаю. Смешно, а? Кстати о девушках — как поживает наш старый приятель, Питер Темплер? Помнишь — вот уж кто за девушками ударял.

— Я слышал, Питер служит где-то в сфере государственных финансов.

— Он не в армии?

— Насколько мне известно, нет.

— Узнаю Питера. Всегда отличался здравым смыслом, хотя это не всякому сразу бросалось в глаза. Он женат?

— Первая жена сбежала; вторую, кажется, довел до сумасшествия.

— Вот как? — сказал Стрингам. — Что ж, и я бы тоже довел Пегги до сумасшествия, не разлучись мы с ней. Кстати, и с тобой сейчас придется разлучиться, вернуться в уют казармы, а то заработаю наряд. Поздно уже.

— Так пообедаем как-нибудь все же?

— Нет, Ник, нет. Предпочтительней будет воздержаться. Никто сейчас не видит нас, и я уйду без козырянья — уж прости эту вольность. Приятно было поговорить с тобой.

Он ушел, быстрыми шагами направился обратно к дороге. Я и проститься не успел, пошел следом несколько медленней. Когда вышел на дорогу, Стрингама уже не видно было в сумраке. Я повернул к своему корпусу «Эф». Разговор со старым другом не порадовал меня, напротив, расстроил, удручил. Я лишь отдаленно мог представить себе, каково приходится Стрингаму, — воображения моего хватало лишь на самые нетягостные, даже бодренькие детали его теперешнего быта… Хорошо, что хоть на неделю уйду от всего; хорошо, что впереди армейский краткий отпуск — не просто роздых, а странно-волшебный побег, нырок в иное земное воплощение.

Уидмерпул не любит, когда уходят в отпуск — тем паче его подчиненные. Но надо отдать ему справедливость: сам он свои отпуска использует главным образом для расширения и углубления контактов с лицами, способными содействовать его карьере, и в отпускное время трудится вряд ли менее усердно, чем в рабочее. И не мне критиковать его — я и сам надеюсь использовать отпуск для поправки своего положения, если только генерал Лиддамент не забыл того, что обещал мне. Но скорей всего забыл, ведь за нашим разговором последовала суматоха приказов и передвижений. Может быть, стоит напомнить ему? И если стоит, то как это сделать? Но и наутро после встречи со Стрингамом я все еще медлил, не предпринимая никаких шагов, и Уидмерпулу ничего не говорил; к тому же он был в дурном настроении.

— Когда этот ваш отпуск начинается?

— Завтра.

— Я полагал, послезавтра.

— Завтра.

— Если увидите свою родню, Дживонзов, то имейте в виду, что их невестка не возымела успеха в роли квартирантки у моей матери. Мать решила лучше держать эвакуированных у себя в коттедже.

— Ну и как?

— Продержала короткое время, а затем они вернулись в Лондон. И ни малейшей благодарности не выказали.

Он говорил о своей матери скупее, чем бывало; даже возникало временами впечатление, что ее проблемы начинают его раздражать, что миссис Уидмерпул виснет уже камнем на сыновней шее. Уидмерпул несколько дней не в духе из-за нежданных осложнений с делом Диплока. Тот мобилизовал все свои крючкотворские уменья, чтобы дочерна замутить воду, подобно спасающей свою жизнь каракатице, и собирать улики стало трудно. А полковник Хогборн-Джонсон не скрывает того, что расценивает намерение Уидмерпула упечь под суд его делопроизводителя как подкоп под свою собственную персону — ни больше ни меньше. Уидмерпул и впрямь не смог бы выбрать более язвящего способа мести полковнику — если только обвинения против Диплока подтвердятся. Если же окажется, что Диплок всего-навсего небрежно вел учет, то Уидмерпула ждут неприятности.

В это время вошел Грининг, генеральский адъютант. Вручил мне узкую бумажку, проговорив:

— Их генеродие сказали, что вы знаете, в чем дело.

Грининг легко краснеет, но вообще-то ничуть не застенчив. В речи своей он склонен прибегать к причудливому, устарелому школьному жаргону, словно из давней детской книжки позаимствованному. Возможно, эта черта Грининга импонирует генералу, который не прочь расцветить свое окружение. Генерал — сам любитель староанглийских оборотов, — вероятно, даже поощряет языковые причуды Грининга. На бумажке напечатаны слова «Майор Л. Финн, КВ.» и дальше название территориального полка и номер телефона. Я понял, что недооценил способности генерала Лиддамента удерживать в памяти детали обещанного.

— Память у него будь спок, — сказал Грининг и спросил с простодушным любопытством: — А зачем это он?

Об адъютантах в армии принято отзываться нехвалебно. Но в офицерской среде они не хуже других и лучше многих; а должность адъютанта — самая подходящая тренировка для всякого, кто хочет высоко подняться. Впрочем, Грининг не из тех, кто очень высоко взлетит.

— Просто позвонить велел в Лондоне.

Уидмерпул, старательно вписывавший что-то в раскрытую папку, поднял глаза на меня.

— Что там за бумажка?

— Поручение от генерала.

— Какое?

— Позвонить одному офицеру.

— Кому?

— Майору Финну.

— О чем позвонить?

— Передать привет от генерала.

— И дальше?

— Услышать, что Финн скажет.

— Странное поручение.

— Так велел генерал.

— Дайте взглянуть.

Я передал записку.

— Финн? — произнес он. — А номер телефона правительственный.

— Да, я заметил.

— КВ — кавалер Креста Виктории.

— Да.

— Фамилия вроде знакомая — Финн. Определенно знакомая. Когда генерал дал вам это поручение?

— Во время окружных маневров.

— А точнее?

— В последний день учений, после ужина.

— Что он еще сказал?

— Поговорил о Троллопе и о Бальзаке.

— О писателях?

«Нет, о генералах», — хотелось мне ответить, но рассудительность возобладала.

— Вы, я вижу, на короткой ноге с командиром дивизии, — кисло сказал Уидмерпул. — Ну так позвольте заверить, что по возвращении из отпуска вас ждет кипа работы. У вас, Грининг, ко мне что-то?

— Генерал велел напамятовать вам, сэр, лепыми словами о маршрутах следования.

— Что за тарабарщина?

— Не знаю, сэр, — сказал Грининг. — Я передаю точные слова генерала.

Уидмерпул не ответил. Грининг ушел. Здесь в штабе это один из самых приятных офицеров. Я с ним редко вижусь, разве что на учениях. В конце войны я узнаю окольным путем, что, вернувшись в свой полк и став потом ротным командиром, он — тяжело раненный под Анцио — будто бы умер в госпитале.

Зловещие громыханья и раскаты — немецкий «блиц» над Англией, захват Греции — вот какие шумы слышались теперь за сценой; и хотелось, чтобы пришла для нас к концу канитель репетиций и началось объявленное представление, каким бы грозным оно ни было. Однако дата премьеры не от нас зависела; а пока не приходилось сомневаться, что требуется еще репетировать и репетировать. Веселого в этих мыслях было мало. Но, когда поезд достиг лондонских предместий, я ощутил прилив радости. А ночью перед тем, при морском переезде, нас трепала весенняя волна; потом — в переполненном, как обычно, вагоне — улиткой двигались мы сквозь тьму на юг, время от времени оказываясь в зоне воздушной тревоги: вползая — останавливаясь — уползая прочь.