* * * Теперь уже не вспомнишь просто, когда и как, в какой из дней меня впервые беспокойство вдруг захлестнуло перед ней. Всегда хотелось почему-то быть рядом, слушать, видеть взгляд. А сам робел и в те минуты все делал глупо, невпопад. Мне все в ней нравилось: походка, корона кос на голове, и ямочка на подбородке, и глаз ее скользящий свет. А голос: стоило услышать средь голосов ее подруг, весна и голуби на крыше на память приходили вдруг. Так ласков был ее глубинный, гортанный, удлиненный «р»… Он снова песней голубиной припоминался мне теперь… * * * С тяглом в колхозе было туго. И потому-то конь любой впрягался в воз, в постромки плуга, шел под седлом и под дугой. Коней отец мой знал отлично. В бригаде, раскрепляя их на летний срок, себе привычно брал необъезженных и злых. Так каждый год. Куда же деться, раз бригадир? Стоял на том… Ах, кони, кони-птицы детства, вы долго снились мне потом! От вас пришла — я верю в это — в минуты риска и огня та жажда скорости и света, что в небо вынесла меня. Конечно, было с непривычки страшненько подражать отцу. Но я доволен был, что кличку давал, объездив, жеребцу. На удивление колхозу, не так легки для языка, в строй Буцефалы, Карагезы шли вместо Сивки и Карька. И мужики толпой густою, бывало, встанут, как один, когда я медленно с уздою к такому черту заходил. Тот землю скреб, ушами прядал, под кожей зло катилась дрожь. Он норовил ударить задом — тут сдрейфь — вторично не зайдешь. Седлал, покрикивая твердо и лаской усмиряя зло. И заливала сердце гордость, когда я вскакивал в седло. Девичий взгляд. Мальчишья зависть. Душа распахнуто поет. И вот танцующий красавец из рук моих поводья рвет. А я отыскивал причину проехать раз, и два, и три по улице ее недлинной, у милых окон — посмотри! * * * Я шел и думал, что меж нами, какая даль, какая близь? В тугом клубке воспоминаний сейчас попробуй разберись… Бежали дни, и с каждым новым росло, захватывало дух то неоформленное в слово, еще не сказанное вслух. Сперва — записки. Дальше — встречи. Заря. Черемухи в росе. Слова. Молчанье. Снова речи с их недосказанностью всей… В районном центре — пусть не город, но не деревня: ритм другой — мы оказались в разных школах, как разделенные рекой. Как молодость нетерпелива — тогда, и раньше, и теперь. Спеши, не сдерживай порывы, открой сейчас любую дверь. Самонадеянность подростка: ты — на виду, ты — впереди… Друзья на каждом перекрестке, кругом знакомых — пруд пруди. Одни на утро, те на вечер, на волейбол и на фокстрот… Все реже, все труднее встречи. Сумбурней письма. Выше счет… И те черемухи и окна теперь за пламенем войны, как в перевернутом бинокле, безмерностью удалены… Ей — двадцать два. В селе к тому же давно детей иметь пора, уметь покрикивать на мужа и быть хозяйкою двора. Найду ли? Горькая тревога переполняла до краев… Я к твоему иду порогу, как встретишь ты меня, любовь? 3 Почти бегом — остались метры — я, под собой не чуя ног, нежданный, как с другого света, перемахнул родной порог… На мне повисла мать со стоном. Отцовский ус к щеке приник. А я мальчишкой несмышленым себя почувствовал на миг. И я закрыл глаза, вдыхая тот запах детства, дух избы. А веки сами набухали от слез и счастья — жить и быть. Вдруг все качнулось, как над бездной, пошло, поплыло колесом. «Сейчас, — подумал, — все исчезнет, все это было только сном». Открыл… На место встали стены, печь, половик, комод и стол. (И на полу валялся веник — мать уронила, как вошел.) Все узнаваемо, знакомо, погладь и ощути в руке. И даже мамина икона чернеет там же, в уголке. Как я вздохнул! Да, я поверил: все наяву, я дома вновь… …А двери, открываясь, пели, впуская баб и стариков. Не постучав, по-деревенски, соседи шли, одним полны: я был живой знакомый вестник, я был — оттуда, из войны. |
