Таится, закрепясь, пехота,
У нас, разведчиков, — аврал.
Я из кабины самолета
по целым дням не вылезал.
Едва рассветные полотна
окрасит густо киноварь,
ты, вырулив на кромку взлетной,
уже запрашиваешь старт.
— Пошел!
Рванется под кабину
земля, навстречу устремясь.
Упруго выгибает спину
и, над тобой теряя власть,
уходит в темень, словно тонет,
в рассветный облекаясь дым.
Ты в теплых солнечных ладонях,
с землей расставшийся, один…
О, власть над небом!
Зов простора.
Безбрежье, бьющее в упор.
Грудь наливается восторгом,
и сердце громко, как мотор…
Но ты летишь.
И все, что было
существенным, самим тобой,—
ушло немедля, отступило,
осталось где-то за чертой.
Ты весь —
стрелок и навигатор,
звериный слух и птичий глаз.
По воле сердца чувства сжаты
в кулак стремительный сейчас.
Но ты — один.
Стань невидимкой
и все сумей преодолеть,
чтоб цель — дорожкой фотоснимков
лежала в штабе на столе…
Глубокий крен на развороте.
Большое солнце за спиной.
Передний край.
Уже пехота
лежит прислушиваясь:
— Свой!..
Но не помашет — для удачи,
простого знака не подаст.
Лежит себе.
Зарылась, значит,
в болота эти, в эту грязь.
Готовится.
Вцепилась плотно,
в себе уверенная, ждет,
когда на бруствер вскочит ротный
и руку выбросит:
— Вперед!
Ударит час.
Ударит скоро.
Мы все готовимся к нему.
Пехота ждет, а ты с набором
идешь все выше в синеву.
Навстречу движется не быстро
земля, но дальше видит глаз.
Передний край.
Тылы фашистов.
Два слова в полк:
— Кончаю связь!
