— Сиддали Уокер, я так рада, что ты у меня есть!

И сейчас, вспоминая пение братьев и сестер, Сидда никак не могла понять, почему жизнь так их развела. Если не считать Бейлора, они совсем не общались друг с другом.

Малыш Шеп, Лулу и Бейлор взбирались к ней на постель и ждали, пока Сидда задует свечи и задумает желание. Потом Виви вновь зажигала свечи, а Сидда опять их гасила, на этот раз с помощью остальных присутствующих. Виви выходила, чтобы принести поднос с красивыми фарфоровыми десертными тарелочками, вилками и высокими хрустальными стаканами с молоком. Они включали лампу на тумбочке, и Сидда жадно совала в рот самую большую розу на торте. Оставшиеся цветы она великодушно распределяла между младшими. В такие дни Виви поощряла полное сибаритство, и простое сознание того, что в свой день рождения можно ни с кем не делиться, невольно заставляло быть щедрой. Пока дети лизали сахарные розы, Виви брала с них слово ни о чем не говорить отцу. Большой Шеп считал безнравственным есть торт в постели с самого утра, называя это завтраком шлюхи. Но остальным не было до этого дела. Счастливые маленькие шлюхи, они не вспоминали о необходимости припрятать лакомый кусочек на потом. Потому что знали о манере Виви заказывать в кондитерской на дни рождения не один, а два торта. Один — для утренней оргии, а второй — для праздничной вечеринки.

Виви много делала для того, чтобы дети навсегда запомнили свои дни рождения. Она словно заключила с собой договор, в котором поклялась сделать все возможное, чтобы не разочаровать именинника.

Бредя по тропинке вдоль озера, Сидда время от времени спотыкалась о толстые, торчащие из земли древесные корни. И хотя она несла фонарик, да и свет луны был достаточно ярок, живость воспоминаний и яркость образов вытеснили из головы все мысли об осторожности.

Здесь, на полуострове Олимпик, она чувствовала себя в безопасности. Девочкой в Спринг-Крик Сидда часто бродила по ночам, хранимая ручейками, соснами и цикадами. После долгих лет жизни в городе было настоящим утешением чувствовать, как расслабляются плечи. Какое это счастье — не оглядываться каждые пять минут, чтобы проверить, не стоит ли кто сзади, готовый напасть!

Она вдруг подумала о семинаре по теории драмы, который посещала в аспирантуре. На семинаре обсуждались пороговые моменты на сцене. Те самые, когда актер оказывается вне времени. Когда ты захвачен, пойман, настолько поглощен тем, что делаешь, что времени больше не существует.

И сейчас она поняла, что эти зимние утра в ее дни рождения и были пороговыми моментами. Мама знала, как этого добиться. Несмотря на… а может, и благодаря эмоциональной акробатике мама научила ее искусству восторгаться.

«А какими были мамины дни рождения в детстве? Каким было шестнадцатилетие? Принесла ли ей Багги торт в постель? Трудно представить такое. Что же случилось? Перетекает ли в нашем роду вязкий клей ревности и зависти от матери к дочери, невидимый и такой же смертоносный, как рак?»

Сидда не хотела думать о зависти и Виви, хотя и психоаналитик, и друзья советовали получше в этом разобраться. Она просто терпеть не могла слова «зависть» и суеверно боялась его произносить.

Но сейчас чем сильнее она старалась выбросить из головы определенные мысли, тем меньше замечала сладостный летний, напоенный ароматами сосны воздух. Розовые и голубые фантазии испуганно вспархивали. Оставались только прежние серые думы, неотступно следующие по пятам, цепляющиеся за ноги.

Ты больше не ребенок.

Впервые истинное значение слова «зависть» ударило в лицо на премьере первой пьесы профессионального драматурга, которую ставила Сидда. «Смерть коммивояжера» Артура Миллера шла глубокой зимой, в «Портленд стейдж компани» штата Мэн. День премьеры совпал с ее двадцатичетырехлетием.

Виви прилетела в Бостон, а друг Сидды привез ее в Портленд. Сидда репетировала с труппой до упада, едва ли не до первого звонка, и увиделась с матерью всего за час до начала. Все, казалось, шло лучше некуда. Никаких тревожных признаков. Виви позаимствовала у Тинси шубу и забавлялась, кутаясь в нее и вопрошая голосом Дитрих:

— Что чаще всего становится легендой?

Премьера прошла неплохо, хотя Сидда старательно делала заметки и назначила репетицию на следующий день, чтобы внести кое-какие изменения в мизансцены. Она еще не начала понимать, как важно иногда отойти в сторону и позволить спектаклю встать на ноги самостоятельно.

Один из членов совета театра, владевший огромным викторианским домом, выходившим на гавань, устроил банкет в честь премьеры. Не слишком плохое вино и много дешевой еды из ближайшей бакалеи. Актеры были счастливы, атмосфера царила теплая и дружеская, в камине горел огонь, гитарист в гостиной играл классические мелодии. Труппа и технический персонал, спонсоры и совет директоров театра были довольны постановкой, и Сидда, у которой кружилась голова от облегчения, гордилась и нервничала одновременно.

Виви уложила в чемоданы три бутылки «Джека Дэниелса», обычную норму на время путешествий. В ночь премьеры она сунула в сумочку серебряную фляжку. Это первое, что заметила Сидда. Это и еще упорный отказ матери снять шубу. После этого она стала исподтишка наблюдать за матерью, гадая, когда произойдет взрыв. Приезд матери устраивал Большой Шеп. Позвонил Сидде и рассказал, как сильно рвется Виви на первую постановку дочери. Сидда согласилась ее принять, несмотря на сомнения. В конце концов, это дебют, пусть и в дальнем северном штате, и она хотела, чтобы мать была рядом. Чтобы гордилась дочерью.

В детстве, бывая на вечеринках я-я, Сидда часто видела, как женщины исполняют свои номера: песни с подтанцовками, спетые чуть-чуть фальшиво, в стиле сестер Эндрюс^[56].

Виви брала себе роль Пэтти: строила рожицы, закатывала глаза и приплясывала на месте. Сидда, притаившись у двери чулана, жадно наблюдала за каждым жестом.

— Ну как мы тебе, мивочка? — спрашивала обычно Виви. — Какие-нибудь режиссерские указания?

У Сидды неизменно находилось очередное предложение, и иногда леди к нему прислушивались. Тогда ее охватывали восторг и сознание собственного могущества и восхитительной власти. Позже, в задымленной гостиной, окруженная взрослыми, под звяканье льда в хрустальных коктейльных стаканах, Сидда наблюдала, как воплощается в жизнь ее идея, и от волнения лишалась дара речи. Она по-прежнему не знала, как объяснить свое состояние. Страсть к театру и запутанные отношения с матерью пересекались в не имеющем названия месте души Сидды.

На вечеринке она позаботилась представить Виви как можно большему числу собравшихся. Но людей было много, и вскоре их разлучили. Когда директор театра предложил тост за Сидду, а хозяин внес торт, украшенный сделанными из глазури масками трагедии и комедии, Сидда смущенно вспыхнула. Но сказала несколько слов, поблагодарив актеров и свою команду, пошутила насчет трудностей, связанных с постановкой пьесы великого Артура Миллера, и объявила вечер лучшим из всех дней рождения, которые у нее были. И совершенно забыла упомянуть о Виви.

После, стоя у камина и разговаривая с главным осветителем, молодым англичанином, она заметила собравшуюся у окон толпу.

Уэйд Конен, создавший костюмы для спектакля, подошел к Сидде и тихо спросил:

— Мама увлекается выпивкой?

Сидда сильно покраснела.

Уэйд, светловолосый симпатичный мужчина, большой шутник, изумительно пародировавший Дайану Росс, прекрасно относился к Сидде и все пытался уговорить ее вместе с ним поднимать гири в местном тренажерном зале, утверждая, что режиссеру полагается быть мускулистым. Сидда надеялась, что им выпадет удача снова работать вместе и что они подружатся.

— Ее любимый яд?

— Бурбон, — пояснила Сидда. — Хороший бурбон.

— Мой старик травился хорошим скотчем.

— Меня тошнит от запаха бурбона, — призналась Сидда.

— Попытаюсь всучить маме кусочек торта, — решил Уэйд. — А пока попробуй коктейль из креветок и помни: сегодня твой день рождения.