В ночь на восьмое августа девяносто третьего года, когда луна за окном ярко освещала стеклянную поверхность озера Вашингтон, Сиддали Уокер проснулась с криком и в холодном поту. Мокрые глаза, пересохший, как пустынный песок, рот, зудящая кожа… она точно знала… знала наверняка, что Коннор, ее любимый, умер во сне и сейчас рядом с ней, в постели, лежит его остывающее тело.

«Я знала, — подумала она. — Он покинул меня. Ушел. Навсегда».

Каждая частичка напряженного тела Сидды стремилась уловить дыхание Коннора. Горячие безмолвные слезы лились ручьем, а неистовый стук сердца заглушал все остальные звуки.

Наконец она прижалась лицом к лицу возлюбленного, и когда соленые капли упали на подбородок Коннора, тот наконец проснулся и первым делом поцеловал ее.

— Люблю тебя, Сиддо, — пробормотал он в полусне. — Люблю тебя, Душистый Горошек.

Такие неожиданные признаки жизни испугали ее, и Сидда подскочила.

— Сиддо, — прошептал Коннор, садясь и притягивая ее к себе, — что случилось?

Сидда молчала.

— Все хорошо, Сиддо. Все хорошо.

Она позволила ему держать себя, но не поверила, что все хорошо. Немного погодя она вытянулась рядом с ним и притворилась спящей. И пролежала так три часа, мысленно вознося молитвы.

«Пресвятая Мария, — подумала она. — Утешительница скорбящих сердец, молись за меня. Помоги мне».

Когда над Каскадными горами поднялось солнце и рассерженные вороны принялись шумно драться в елях Дугласа, Сидда, взяв Хьюэлин, вышла на плоскую крышу. Наступило очередное холодное серое августовское утро в Сиэтле.

Спустившись вниз, Сидда встала на колени и почесала живот кокера. Может, она из тех женщин, кому в жизни предназначено любить только собак.

Она вошла в спальню и поцеловала Коннора в лоб. Он улыбнулся и открыл глаза. Она смотрела в их синеву и думала, что по утрам они всегда темнее, чем днем.

— Придется отложить свадьбу, Коннор. Только послушай меня, пожалуйста, — торопливо попросила она, ужаснувшись выражению его лица. — Не думаю, что смогу вынести это.

— Что именно?

— То, что ты умрешь и оставишь меня одну!

— Оставлю? — удивился он.

— Да. Когда-нибудь. Не знаю когда. И не знаю, как именно. Но это обязательно произойдет. И вряд ли я смогу это вынести. Вчера ночью ты перестал дышать. Вернее, я так подумала.

Коннор уставился на нее. Сидда Уокер была тонкой натурой. Он понимал это. И любил.

— Господи, Сидда, я совершенно здоров. И вовсе не переставал дышать. Просто спал. Вспомни, как крепко я сплю.

Сидда повернулась к нему:

— Прошлой ночью я проснулась в полном убеждении, что ты умер.

Он погладил ее по щеке. Она отвернулась, упорно рассматривая свои стиснутые кулаки.

— Я просто не смогу еще раз пережить то, что пережила вчера. Не хочу, чтобы меня бросили.

— Что все это значит, Сидда?

Коннор откинул одеяло и встал с постели. Высокий и гибкий, он еще не отошел от сна, и пахло от него хлопком и мечтами. В свои сорок пять Коннор был строен и подтянут.

Хьюэлин дружелюбно постукивала хвостиком по деревянному полу. Коннор нагнулся, погладил собаку и, опустившись на колени перед Сиддой, взял ее руки в свои.

— Сидда, ни для кого не секрет, что я когда-нибудь умру. И ты тоже. Тут нет ничего необычного, Душистый Горошек.

Сидда вздохнула:

— А для меня это новость.

— Ты боишься. Верно?

Сидда молча кивнула.

— Это из-за истории с твоей матерью?

— Нет. Никакого отношения к моей матери.

— Знаешь, — продолжал он, — мне придется смириться с мыслью, что в один прекрасный день ты тоже сыграешь в ящик. То есть вполне можешь умереть прежде меня. И это я останусь один.

— Нет, все будет не так.

Коннор поднялся, снял со спинки кресла-качалки зеленый фланелевый халат и закутался. Сидда следила глазами за каждым его движением.

— Хочешь отменить свадьбу? — тихо спросил он. — Это такой традиционный луизианский способ вежливо дать понять, что все кончено?

Сидда вскочила, подошла к нему и, обхватив за талию, положила голову на грудь. Ее макушка уютно уместилась у него под подбородком.

— Нет, — прошептала она. — Я не хочу, чтобы между нами все кончилось. Я люблю тебя. И всегда буду любить. Прости, мне ужасно жаль.

Коннор опустил голову. Сидда слышала, как бьется его сердце.

— Как долго мы об этом говорим, Сид?

— Не знаю. Недолго. Не знаю.

Коннор отстранился и шагнул к окну.

Сидда ждала, опасаясь, что зашла слишком далеко.

— Я не собираюсь вечно скитаться в чистилище, — выговорил он, глядя на Каскадные горы. — Не дергай меня, Сидда. Я не мазохист.

«Пожалуйста, Господи, — молилась она, — не дай мне потерять Коннора».

— Хорошо, — смирился он, повернувшись наконец к ней. — Хорошо. Мне это не нравится, но я согласен.

Они снова забрались в постель, Сидда прижалась к Коннору, и они долго лежали молча. Понадобилось четыре года дружбы, четыре года совместной работы в театре, прежде чем Сидда призналась, что полюбила его с первой встречи. Она ставила спектакль в чикагском театре «Гудман мемориал», а Коннор был художником. Ей хотелось поцеловать его с той минуты, как они увиделись. Что-то в его медлительной улыбке, лице, стройной фигуре, взрывах воображения… Что-то атлетическое и одновременно грациозное в походке, что-то завораживающее в манере держаться…

И теперь они лежали в объятиях друг друга. И Хьюэлин, растянувшаяся на краю кровати, обожающе взирала на них.

Сидда вздохнула:

— Пожалуй, мне нужно немного побыть одной. Когда мы приехали в Сиэтл, Мэй предложила мне охотничий домик своей семьи на озере Куино.

— Далеко от Сиэтла?

— Часа три, полагаю.

Коннор всмотрелся в ее лицо.

— Ладно, — обронил он, теребя уши Хьюэлин. — А мадам возьмешь с собой или оставишь здесь?

— Пожалуй, возьму.

Коннор придвинулся еще ближе и стал целовать Сидду медленно и страстно. Ее увлекло в мир тепла и наслаждения.

«Секс исцеляет, — твердила она себе, — волнения убивают».

Но сейчас ей было трудно отдаться такому удовольствию, такому утешению.

За четыре месяца до того, как ей предстояло выйти за Коннора, Сидда вдруг ощутила, что на сердце у нее лежит тяжелый черный камень, надежно отсекавший сияние счастья. Ноги и руки находились в постоянном напряжении, словно она с утра до вечера несла неусыпную вахту. Словно застыла в ожидании, пока валун сам собой исчезнет и все станет по-прежнему.

2

Виви Уокер медленно направлялась вниз по обсаженной деревьями подъездной аллее Пекан-Гроув, чтобы забрать почту. Еще пару минут назад она лежала на банкетке под окном кабинета, читая роман и слушая записи Барбры Стрейзанд, но ее внимание привлек шум мотора почтового грузовика. В свои шестьдесят семь Виви все еще пребывала в прекрасной форме благодаря теннисным тренировкам дважды в неделю. Правда, она набрала пять фунтов после очередной попытки бросить курить, но по-прежнему могла сойти за довольно молодую женщину. Ноги, хоть и не загорелые, все еще были сильными и мускулистыми. На слегка подкрашенных, коротко стриженных светло-пепельных волосах красовалась дорогая шляпка из лучшей черной соломки, купленная тридцать пять лет назад. Сегодня на Виви были полотняные шорты, подкрахмаленная белая блузка и теннисные туфли. Из драгоценностей только браслет из золота высшей пробы, обручальное кольцо и серьги с крохотными бриллиантиками. Ни один человек в Сенле^[5] не мог припомнить, чтобы летом она одевалась как-то иначе. Почтовый ящик был забит каталогами торговцев одеждой со всей страны. Шеп Уокер, ее муж, так и не смог преодолеть влечение былого сельского мальчишки к призыву «Товары — почтой!». Из груды выскользнул счет от «Уэйленс» из Торнтона, где Виви только сейчас заказала потрясающий белый брючный костюм.