— Еще дышишь? — мягко осведомилась Каро.
— Угу.
— Последнее время я много размышляю о дыхании. Подумать только, сколько вздохов в своей жизни я принимала как должное!
Слова Каро вошли в Сидду вместе с воздухом, который она вдохнула, и заставили ее тоже подумать о собственном дыхании. Поэтому она не сразу ответила Каро. Просто плыла по течению вместе со вдохом, как серфер на полуденной волне.
Она и Каро на противоположных концах страны молча дышали в трубки. Наконец Каро сказала.
— О’кей; насчет этой истории с незабвенным шестнадцатилетием: все было ужасно мерзко.
— А подробности? — оживилась Сидда.
— Ты действительно хочешь знать?
— Ты не устала? — встревожилась Сидда, слыша прерывистое дыхание Каро. Если бы Сидда не знала ее так хорошо, подумала бы, что она притворяется.
— Как раз в то время отец Виви завершил крупную сделку. Ему не терпелось похвастаться своими денежками. Твоя бабушка Багги не хотела никаких танцев. Он устроил это ей назло. Черт возьми, Тейлор Эббот обращался с твоей бабкой, как с коровьим навозом. Пусть она была странноватой, а может, и немного не в себе, но все же такого не заслужила! Он своих лошадей уважал больше, чем жену! Дьявол, не знаю! Но твоя мама застряла или запуталась прямо в середине всего этого дерьма.
Каро выдержала паузу, прежде чем продолжить:
— Так вот, эти танцы. Тейлор Эббот подарил Виви сногсшибательное бриллиантовое кольцо. Эта вечеринка была последней до гибели Джека. Из тех дней рождения, о которых лучше не вспоминать.
Сидда ждала продолжения, но Каро молчала.
— Это все, Каро? Что произошло? И как повлияло на маму?
— Могу сказать, что ее следующий день рождения будет потрясающим, — заявила Каро, игнорируя расспросы. — Мы планируем вечеринку не на декабрь, а на октябрь. Виви заявила, что в этом году желает праздновать на открытом воздухе, так что нужно все устроить до холодов. Я печатаю приглашения на своем «Макинтоше».
Она снова закашлялась.
— Королева Отговорки, — упрекнула Сидда.
— Крестная мать Отговорки, — устало поправила Каро.
— Ты измучена. Я слишком тебя обременяю.
— Я действительно измучена, дружище.
— Спасибо, что ответила на мой вопрос.
— Я не ответила на твой вопрос.
— Не ответила.
— А ответа нет. И никогда не было. И не будет. Это и есть ответ. Гертруда Стайн.
— Ты вторая на этой неделе, кто цитирует мне Гертруду Стайн.
— Жизнь не Балтиморский катехизис, дружище. Каро Беннет Брюэр.
Сидда рассмеялась. С того места, где она стояла, виднелась часть лунного диска, просвечивающая сквозь высокие чернильно-черные силуэты старых елей Дугласа, стороживших берег озера.
— Каро, — нерешительно начала Сидда, — я хотела еще спросить…
— Ты о чем?
— О снимке… похоже, сделан в начале шестидесятых. Групповая фотография, снятая на Пасху, кажется, во дворе Тинси. Мы все выстроились в ряд, держа корзины, и разодеты в пух и прах. Там все: ты, Блейн, мальчики, Тинси, Ниси и пти я-я. Чак в идиотском костюме зайчика и с сигаретой в руке! И весь выводок Ниси, кроме Франка, который, вероятнее всего, и фотографирует нас. Тут же мы четверо и папа. Бейлор выглядит так, словно орет во всю глотку, а на мне платьице из органди и шляпка, этакая Алиса в Стране чудес. Я обнимаю Малыша Шепа и Лулу, и все мы кажемся какими-то истерзанными. Но самое интересное, там нет мамы. Она куда-то уезжала в ту Пасху, верно? Где она, Каро?
Каро не ответила.
— О черт, — уклончиво бросила она наконец, — снова те веселые дни.
— А мне становится грустно при взгляде на снимок, — возразила Сидда. — Думаю, это было после того, как мы выставили маму из дома.
— О чем ты? — удивилась Каро.
— Когда мама больше не смогла нас выносить. И уехала.
— Разве ты никогда не говорила об этом с Виви?
— Никогда, — ответила Сидда.
Каро молчала.
— Она уехала из-за меня, так ведь, Каро?
Каро закашлялась, и Сидда почувствовала себя виноватой.
— Нет, подруга. Не из-за тебя. Жизнь куда сложнее, чем тебе кажется.
— Ты о чем, Каро?
— Альбом — далеко не все. Есть еще много такого, что тебе неизвестно. А сейчас, как говорит Ниси, пора погрузиться…
— В голубые и розовые мечты.
Пауза.
— Это означает: я люблю тебя, Сиддали.
— Знаю, Каро, — сказала Сидда. — Я тоже тебя люблю.
Очередной приступ кашля.
— Хороших тебе снов, — пожелала Каро. — И не бойся призраков: я поставила под кроватью фумигатор.
Есть правда историческая и правда людских воспоминаний. И сейчас, на берегу озера Куино, цветы воспоминаний всплывали на поверхность, ничем не стесненные, словно вливая в нее свое дыхание. Как птицы, беспрепятственно перелетающие границы любых, даже воюющих друг с другом, государств.
18
Сидда уселась в телефонной будке и принялась размеренно дышать.
Ты взрослая.
«Считаю ли я, что мама до сих пор ответственна за мою жизнь? Только потому, что она дала мне физическое существование? Поэтому обязана дать духовное рождение? Разве я не простила ее за стремление вырвать меня из теплого, уютного, безопасного чрева и швырнуть, негодующую и орущую, в жестокий, злобный, великолепный, сияющий мир? Может, я ожидаю от Коннора того, что не могла или не хотела сделать мама? Боюсь, что не заслуживаю его? Боюсь, что он бросит меня, если окажусь недостаточно хороша?»
Он набрала номер Коннора. И насчитала пять звонков, прежде чем услышала автоответчик: «Привет. Коннора Макгилла и Сидды Уокер сейчас нет дома, но мы рады вашему звонку».
Звук его голоса воспламенил ее.
— Привет, Корабль Грез, — тихо сказала она в трубку. — Хьюэлин, Собачий Правитель, скучает по тебе. Уже поздно. Пахнет сосновой смолой и дикими розами. И никаких метеоров. Неужели все истории о звездном-звездном небе просто сказки?
Она чмокнула губами, изображая поцелуй, и повесила трубку.
Где Коннор? В театре или в здании оперы? Или веселится без нее на всю катушку в каком-нибудь модном местечке? «Дура. О чем ты думала, бросая его вот так?»
Возвращаясь вместе с Хьюэлин домой, Сидда вдруг поняла, что вспоминает о собственных днях рождения. И вспомнила, какими были эти утра в середине зимы на плантации Пекан-Гроув.
В такие минуты первым, что она слышала, были голоса Виви, Малыша Шепа, Лулу и Бейлора, поющие «С днем рождения».
Обычно это происходило так рано, что и поля и байю еще были окутаны темнотой. Бейлор и Лулу, так и не проснувшись до конца, терли глаза и фальшивили, стоя перед ней в помятых, перекрученных пижамах. Малыш Шеп, заряжавшийся энергией с того момента, как открывал глаза, уже подпрыгивал в дверях спальни. Сидда смотрела на людей, которых любила больше всего на свете. На лица, освещенные огоньками свечей именинного торта, который держала Виви. На свою мать, все еще не снявшую розовую ночную сорочку. Ее лицо по утрам обычно лоснилось от крема «Бьютери», и Сидда жадно втягивала ноздрями запахи этого крема и горящих свечей, ощущала мягкость бязевых простыней и тяжесть одеял. Только вот запаха отца не ощущала, потому что его никогда не бывало в такие дни. Где он был? Спозаранку уходил в поле? Спал? Или отсиживался в лагере для утиной охоты, своем втором доме?
Сидда садилась на постель, широко открывая рот при виде несравненной красоты огоньков крошечных праздничных свечей, разгонявших полумрак комнаты. Закончив петь, Виви целовала Сидду и шептала на ухо:
— Я так рада, что ты у меня есть!
Иногда ее голос был хриплым от сигарет или слез. Или от того и другого сразу. Напряжение в голосе было так заметно, что резонировало в пробуждающемся теле дочери. Порой Виви настолько мучило похмелье, что она морщилась от головной боли во время пения. Спустя год, после странной болезни и бегства Виви, в день рождения Сидды ее глаза были такими красными, а голос таким слабым, что паника угрожала вот-вот вырваться на волю. Даже в детстве Сидда понимала, каких усилий стоит матери петь, держать на рассвете украшенный розами торт и шептать:
