– «Женщина – меч, разрубающий сердце воина»... – невпопад и невсклад уклонилась от разговора я, изысканно процитировав явно не к месту восточную пословицу.
И продолжила горы лести, все время нажимая на красоту папиной, папиной коллекции, как они с мамой делают из меня леди, как воспитывает меня Мари, уча жизни по искусству. Я возносила их, заискивала и одновременно самоунижалась, ибо я человек скромный, все время повторяя, что в этом английском барском искусстве ничего не понимаю, девки там голые...
Мари заволновалась... Она что-то почуяла... Но, лихорадочно оглядываясь, никак не могла выявить, где пакость, ибо я вела их через обычные действительно красивые комнаты, сделанные мной в легком стиле старины и той светлой легкости Вермеера...
Так шаг за шагом я привела к тайной двери в кабинете.
Здесь лесть моя достигла невиданного крещендо... Я чуть не кланялась до земли, готова была им вытирать ноги от восторга, и вообще так восхищалась ими и самоунижалась с восторгом перед коллекцией, что даже мама ничего не заподозрила...
– Проходите, проходите в следующую комнату... Вы первый принц... – я успела тайно открыть тайную дверь, так что они даже не поняли, что это тайный ход в камине... – И ты мама, и ты Мари, и ты папá, прошу, прошу вперед...
Я пропустила их в открытую мною с китайцами галерею, и лишь тогда отдернула шторы на окнах, чтобы впечатление было полным и сильным...
Лучики солнышка заиграли на голых фигурках очаровательных красоток, прикрытых и нет.
Я увидела, как лица у них вытягиваются у всех.
Наверно минут пять длилось полное шокированное молчание.
– Полюбуйтесь любимой коллекцией отца, принц! – жизнерадостно льстиво сказала я. – Спрашивайте маму, она вам расскажет про картинки, ведь я еще не все выучила про них... Папа так любит живопись, так любит...
Признаюсь, эстетическое удовлетворение я долго получала не от картин, но от лиц своих папы, мамы и Мари.
Родители еще долго тяжело дышали. Папа постепенно бурел, мама затравленно оглядывалась, Мари широко раскрыла глаза.
– Вам понравилось, принц? – удивительно ласково сказала я, видя странное лицо удивительного цвета. Странно, но мне казалось, что у него оно другое, а не такие большие глаза и не такая окраска индейца.
– Ч-ч-что это!?! – выдавил, наконец, отец.
– То, что поразило принца! – отрапортовала я. – Ваше приказание выполнено, я послушная девочка!
Приказание поразить принца и заставить его забыть обо всем, было выполнено мной с честью, и я могла гордиться. И я гордилась собой. Я всегда выполняю волю предков.
Воля предков читалась в ставших черными и ужасными глазах папы.
– Папа просто мечтал подарить вам эту картинку с тетеньками, он хотел, чтоб вы все забыли... – озвучила я волю папы, прочитанную в глазах, принцу, ткнув наугад самую гнусную и самую дешевую порнографию, от которой принц стал просто розовым.
Папа глотал воздух.
Глаза его метали молнии.
– Папе тут так нра-авится! – бойко заверещала я.
Красный отзвук родительских щек стал сменяться черным. Но они еще были слишком парализованными и убитыми, чтобы говорить, а не то что двигаться. Я знала, как нападает такой шок. И рукой пошевелить не можешь. И даже не веришь, что попал в такой кошмар. Что именно с тобой это случилось – руки отнимаются и не подымаются. Случившийся кошмар кажется дурным сном, и ты не веришь, что это все-таки произошло с тобой...
– Ах, вы знаете, принц, старшая сестра меня воспитывает! – захлебываясь от восторга, верещала я. – Но знаете, как ей трудно сделать из меня человека аристократичного, эстетичного, утонченного... Ну не понимаю я, почему Мари может целые дни глядеть на картины... И что в них такого ценного... – жалобно сказала я. – Служанкой я была, служанкой и осталась... – я пустила слезы, всхлипывая от жалости и своей необразованности. – А мне всегда эту тетеньку жалко...
Я ткнула первую попавшуюся картину.
– Обобрали бедняжечку, по миру пустили... – продолжала плакать я. – Голенькая осталась на лужайке...
Я всхлипывала от горя и сострадания.
– А можно мне вот эту... – принц указал на Боттичелли. – Или эту... – на этот раз его палец попал в Леонардо.
– Совсем охамел! – мгновенно пришла в себя я, забыв, что я не разбираюсь. – Это же Боттичелли... А это копия считавшейся утерянной картины Леонардо, сделанная, если я не ошибаюсь, как это не невероятно, самим Рафаэлем... Или кем-то из его мастерской, сказать трудно, ибо часто он дописывал картины учеников или они дописывали его наброски...
– Что вы в этом понимаете! – презрительно сказал принц. – Это Леонардо, и я хочу его...
– Это копия ученика Рафаэля, – оскорблено и презрительно сказала я, уязвленная, что в моих способностях сомневаются, – я узнаю этот состав красок, он совершенно другой, чем у Леонардо, но абсолютно тот же, как у Рафаэля, и узнаю некоторые особенности письма и прикосновения кисти, которые видела на некоторых подлинниках Рафаэля... Я не была бы шпионом, если б не могла отличить эти тысячи особенностей. Тут около полтысячи деталей, которые я бы могла назвать со ссылками на оригиналы, которые я видела в коллекциях, которые указывают, что картина вышла из мастерской Рафаэля... Не говоря уже о холсте, в котором профессионал исследователь по тысяче невидных нюансов и особенностей ткани мгновенно узнает ту мастерскую, которой пользовался Рафаэль... – я глумливо повернула к нему холст, показывая отличия, так ясно видные мной.
Он так странно пристально посмотрел на меня, что я поняла, что где-то допустила, возмутившись сомнением в некомпетентности, выпадение из образа.
– Если Лу говорит, что это так, значит, так оно и есть... – вдруг подала холодный голос Мари. – Она профессионал антиквар такого класса, который в Англии даже не снился... Ее с детства тренировали в наблюдательности, и она с одного взгляда ухватывает иногда несколько тысяч особенностей, причем ее особенность в том, что она никогда ничего не забывает... Более того, это редкая способность, но она словно видит все, что когда-либо видела, одновременно, в одно мгновение, словно волны безбрежного моря, которые она охватывает сверху взглядом... Даже я, которую тоже тренировали с детства, не могу себе представить, сколько и что она видит, и как делает выводы. Ибо то, на что у нее уходит несколько мгновений, требует просто на описание ее выводов и аналогий несколько месяцев... Лу занимается еще и торговлей предметами искусства, и нашла не одну тысячу оригиналов в самых неожиданных местах... Вечно она лазит где не нужно. Видели бы вы ее личную коллекцию – она не меньше, чем в Эрмитаже, но только лучше подобрана и не стоила ей так дорого... Она собирает лишь жемчужины и подбирает их так, что у людей захватывает дух... Лу, ты уверена, что это не оригинал Винчи?
– Его не могли записать, поскольку копия слишком близка по времени, если ты это имеешь в виду... – я пожала плечами. – Вероятность того, что картина могла быть тогда повреждена, и ее реставрировал современник еще и из мастерской Рафаэля? Я не смотрела, что там под слоями, потому что лишь сегодня китайцы ее обнаружили, потому точно сказать не могу... Может, владельца так и обманули, что Рафаэль убирал повреждения после пожара или чего-нибудь...
– Я беру ее и Боттичелли... И еще Джорджоне... – выкрикнул принц. Он быстро оглядывался по сторонам. – И это, и это, и это... Тициана, Рембрандта с девкой на коленях и Караваджо... Вообще я беру всю коллекцию! – выкрикивал он. – Мне нравится, вы хотели ее подарить, я благодарю за подарок...
Он не договорил. Отец, наконец, пришел в себя. И огляделся, и вздрогнул от картинок... И побурел...
И просто выставил принца из комнаты, спустив с лестницы на одном месте... А потом съехали по ступенькам на мягком месте мы с Мари тут же вслед, буквально выкинутые из комнаты, чтоб мы этого «смрада» не видели...
Отец наверху бушевал, пылал и плевался пламенем, выл, голосил, ревел, причитал, что-то там падало и звенело, горланил, горлопанил, надрывался, надсаживался и хрипел, орал как резанный и топал ногами, и что-то топтал, исходил криком, что он не позволит держать такую мерзость в поместье, и он непременно дознается, кто в этом виноват и отрежет похабнику голову собственноручно, а потом сверху съехала по ступеням на том же месте, подпрыгивая, мама...
