Живёт сейчас в Чёрной Речке, за кроликами ухаживает, очень ответственный товарищ. Время от времени отец Георгий привозит его к нам, проводит сеансы. Странник уже вспомнил имя-фамилию, вспомнил, что жил в Москве, даже адрес точный знает, но домой почему-то не спешит. Я спросила у отца Георгия: «Что за код вы велели ему назвать? И почему вам пришло в голову, что этот странник работал на Прошкина?». Он говорит: «Я узнал его руки, и узнал сведённую татуировку возле большого пальца. Конечно, я до конца не был уверен, что это тот самый человек, который по заданию Прошкина вытянул из меня сведения о том, что Юля поехала к Пастухову, что и Герман туда направился. Вот, спросил, и получил ответ. А код... Подозревал, что должна существовать какая-то кодировка, замыкающая его сознание».
Юлия нередко приезжала из своего Митяева — уставшая, иногда даже измученная, приезжала, чтобы набираться сил на улице Гоголя. Как-то вечером, сидя с ней на крыльце, Сергей насмелился:
— Юль, скажи, а как у Наташи с графом? Ты— то наверняка знаешь, что там у них на самом деле.
— Знаю: на самом деле у них семья,— усмехнулась Юлия.
У Сергея выпал дубовый лист, который он вертел в руке. Юлия проследила за листом, пока он благополучно не улёгся на землю, потом сказала:
— Понимаю, тебе хотелось бы услышать, что они с Владимиром Николаевичем обитают в разных половинах особняка, встречаются только за завтраком, он чмокает Наташу в щёчку, она мило улыбается, и этим их интимная жизнь ограничивается. Но это не так, Серёга. Или вот ещё неплохой вариант: она терпит своего графа ради детей. Ради детей Наташка, действительно, на многое способна. Наверняка ведь знаешь, как она два года сына выхаживала...
— Нет, не знаю, — насупился Сергей.
— Ты вообще в курсе, что Серёжа, тёзка твой, долго и тяжело болел?!
— Когда мы решили больше не расставаться, у Наташи заболел сын. Из-за этого она к мужу вернулась. И начались наши сентябри. О том, что с Серёжей всё нехорошо, Наташа мне не говорила.
— Интересное дело! Она два с лишним года от сына не отходила, только когда к тебе ездила, оставляла вместо себя сиделку, а так всё сама. А с тобой про свою беду, получается, молчала.
— Получается, так, — совсем сник Сергей.
— Кажется, я догадываюсь, в чём дело: она, видимо, считала, что если будет рассказывать тебе о своих внутрисемейных делах, это уже измена в квадрате.
— Но если у Наташи с мужем всё по— настоящему, какое место занимаю я? Я нужен в качестве приложения к дому — для полноты ностальгических переживаний?
— Ох, Серёга, спроси чего полегче. С мужем у них всё по-настоящему. А ты... Делала же Наталья попытку расстаться с тобой. И начала угасать. Владимир Николаевич возил жену по самым дорогим клиникам, медицинским светилам показывал — все только руками разводили. Уж он и в горную Швейцарию свою Натали, и на яхте по океану — чахнет женщина, и всё тут. Тогда-то Владимир Николаевич и предложил Наташке поехать к тебе. Заметь, не она об этом заговорила — Батурлин сам к любовнику жену отправил. И что ты думаешь? — забегала наша графинюшка. На следующий же день вышла с мужем на прогулку, а то ведь почти не поднималась уже. Вот, что это такое? Если не любовь, то я не знаю, что же тогда любовь.
— Боюсь, что это не любовь, а жалость, невыносимая жалость, которая ни жить, ни дышать ей не даёт. Юль, прошу тебя, постарайся убедить Наташу, что я не пропаду без неё. У твоего Платонова мне попадалось что-то в том духе, что не обязательно иметь любимого человека возле себя, если он стал постоянным жителем твоего сердца. Наташа стала для меня таким человеком, так что я не пропаду. Скажи, пусть живёт спокойно со своим графом.
— Вот и Гера — постоянный житель моего сердца. Но, знаешь, Серёга, чего я больше всего хочу? — увидеть его живого. Ничего другого на этом свете я так не хочу. Пусть бы в толпе промелькнул, но не во сне, а наяву. — Юлия заплакала, потом всхлипывая и вытирая слёзы, сказала: — Неужели ты, действительно, по доброй воле можешь отказаться от такой роскоши, как ваши сентябри? И не жалость это, не жалость. Знаешь, как она волнуется перед поездками сюда? — звонит мне, просит съездить на разведку в Загряжск, выведать, ждёшь ли ты её по-прежнему.
— Если это не жалость, тогда, болезнь. Не укладывается у меня в голове: как это так, чтобы она и мужа любила, и меня.
— Вот у нас всегда так: если что-то не укладывается в голове, значит, это что-то — патология. А, может быть, просто голову надо расширить, и всё уложится.
Помолчали.
— Хорошо здесь. Дубами пахнет, трава у дома. И неба много. Ах, Серёга, какое небо было у нас с Герой на Алтае!
— Герасим рассказывал про звёздный купол. — Сергей ещё не сумел переварить известие, что у его любимой, оказывается, замечательные отношения с мужем, но сделал над собой усилие и включился в разговор — он касался Герасима.
— А про лося он тебе рассказывал?
— Нет, про лося я, вроде бы, от него не слышал.
— Так слушай от меня. На Алтае я постепенно начала избавляться от страха перед Прошкиным. Мы находились далеко от него, но дело заключалось не только в этом. Купол, тот самый звёздный купол, про который тебе говорил Гера. Под ним не нужно было понимать, само пришло: Прошкин — не самая существенная деталь в нашей с Герой истории. Взаимоотношение со своим звёздным человеком — вот, что, действительно, важно. В каком-то смысле звёзды находятся внутри каждого из нас — мы с Герой так чувствовали на Алтае. Может быть, Кант это тоже понял, и поэтому объединил в одном флаконе звёздное небо и нравственный закон. Вселенная раскрывается внутри человека, а нравственный закон изнутри проецируется на Вселенную. Нет, почувствовать это проще, чем объяснить.
В разговорах с Иваном Антоновичем в Париже, мы с Герой пытались как-то сформулировать наши нестройные мысли насчёт звёздного эха. Старик тогда сказал, что наши мистические переживания на Алтае — он именно так и выразился: «мистические переживания» — вышли более глубокими, чем у них с Ольгой. Он сказал, что мы прибыли туда более зрелыми, лучше, чем они, подготовленными к принятию нового опыта. Иван Антонович в том разговоре начал с Пифагора с его музыкой сфер, а закончил той же трактовкой кантовского императива, к которой мы с Герой одновременно пришли на Алтае: нравственный закон внутри и звёздное небо над головой — это разные ипостаси одного и того же явления.
Но сейчас я, собственно, не о старике Иммануиле хотела. Это произошло ещё в первой половине нашего пребывания на Алтае, когда звёзды ещё не успели приоткрыть меня. И смотрела я тогда в основном не на небо, а на Геру — будто после долгой разлуки не могла на него налюбоваться. Мне казалось, что я перестала бояться преследований Прошкина, тем не менее, от Геры не отрывалась — на всякий случай. Он в тайгу, я — на лыжи, и за ним. Он на рыбалку, я в тулуп укутаюсь и рядышком сажусь. А тут как-то раз Гера пошёл на охоту, а я затеялась уху варить по науке, преподанной мне нашим соседом, лесником: чтобы, стало быть, уха в печи томилась и напитывалась от рыбы духом речным. И я отважилась остаться дома — к тому времени мы стали ощущать избу, в которой обитали, не временным прибежищем, а именно домом. Хватилась: лаврушки нет. А что за уха без лаврушки? Пошла к Татьяне, лесниковой жене, смотрю: у них окна ставнями закрыты. И тут я с ужасом вспомнила: Татьяна же мне говорила, что они всем семейством на несколько дней уезжают в Манжерок! Собак она ещё просила кормить. Получалось, на несколько часов я осталась посреди безлюдной тайги в полном одиночестве. Мне стало очень не по себе, но я твёрдо решила, что буду держать себя в руках и в панику не скачусь. Принялась что-то такое бравурное напевать, кинулась и готовить, и порядок в доме наводить, потом схватилась за вязание. У меня никогда терпения на это дело не хватало, а тут руки дрожат, нитки запутываются, а я упорно стараюсь сосредоточиться на процессе — с чего-то же взяли люди, что вязание успокаивает. Петли пытаюсь считать, а в голову лезет: вот сейчас-то засланцы прошкинские меня и накроют. А потом ещё страшнее мысль: а что, если Прошкин в голове у меня опять свои речи заведёт? На часы взглянула: время будто остановилось. Сколько всего переделала, а всего два часа прошло, это означало, что до Гериного возвращения мне колотиться в липком поту не меньше трёх часов. И тут раздаётся стук в дверь. Будто прямо по голове мне постучали. Я заставила свои ноги двигаться, подошла, спрашиваю, и сердце прыгнуло в горло: Герин голос! Оказалось, что это лось заставил его вернуться домой. Гера ещё углублялся в тайгу, когда вдруг прямо на него вышел тот красавец, постоял недвижно, потом с достоинством удалился. И в ту же минуту взяла Геру тревога за меня. Нёсся, рассказывал, не разбирая дороги, лыжу потерял, где бегом, где кувырком. Эту историю я потом в Париже излагала — красочно — тебе я сейчас в сокращённом виде выдаю, потому что хочу скорее добраться до сути. Так вот, дошла я в своём красочном рассказе до лося, и Наташа воскликнула: «Дед! Помнишь, ты рассказывал про лося, который тебя домой направил? — в тот день, когда Прохор на бабушку напал. Вечный лось ходит по тайге и своим появлением предупреждает об опасности — не знаешь, дед, есть такая легенда на Алтае?».
