А ещё мы собирались оставить в загряжском доме кое-что из самого дорогого для нашей семьи. Отец полагал, что в провинции, в доме уважаемого доктора, про которого было известно, что он практиковал бесплатные консультации для неимущих, экспроприировать вряд ли будут, если большевики вообще дойдут до тех мест. Вот эти картины, например, — Иван Антонович указал на стену, — зелёная лампа из моего кабинета, эти вот часы с боем — всё было вывезено нами в восемнадцатом году из Петрограда. Родителям представлялось чрезвычайно важным сохранить памятные для нас вещи, в каком-то смысле это означало сохранить самих себя. Ничего из того, что революционные матросы считали ценным, в нашем доме уже не оставалось. Не единожды к нам наведывались, и в результате у нас не осталось даже золотых нательных крестиков. Небольшие работы Поленова и Коровина интереса у матросов не вызвали, но кроме революционного «грабежа награбленного» практиковался и бессмысленный разбой. В дома вламывались опьянённые водкой, марафетом и вседозволенностью люди и крушили всё, что попадало под руку.

Фёдора Петровича нам не удалось подбить на отъезд из Загряжска. В такое тревожное время, полагал дядюшка, он не имеет права бросать больницу и своих пациентов. Кроме прочего, он был уверен, что царящее кругом безобразие не может держаться долго, и уже к зиме жизнь войдёт в нормальную колею. Фёдор Петрович уговаривал моего отца отказаться от опасных планов путешествовать по взбаламученной России и пережить беспорядки у него. Помню, что я очень хотел остаться в этом ладно устроенном доме, представлявшемся мне островком здравого смысла в сошедшей с ума стране. Да и во всём Загряжске было почти спокойно. На улицах стреляли редко, в дома не врывались, прохожих среди бела дня не грабили.

— А чья тогда тут была власть? — спросила Наташа.

— О, на этот вопрос я ответить затруднюсь. Не уверен, что какая-либо власть имелась вообще.

— Извини, я перебила. Продолжай, дед.

— Интересно, стало быть?

Наташа энергично кивнула, а Владимир Николаевич сказал:

— Крайне интересно. Живая история от первого лица — что может быть интереснее? Иван Антонович, вам, наверное, страстно хотелось отправиться с братом на Дон? Старшие посчитали вас недостаточно взрослым? Вам ведь, кажется, тогда всего лет шестнадцать было?

— Шестнадцать, верно. Я и гимназии окончить не успел. Конечно, я заявил брату, что, как и он, хочу сражаться с большевиками, но Петя жёстко меня оборвал: «Я оставляю на тебя женщин и детей. Взгляни на отца — он совсем ослаб. Кроме тебя нашу семью на Алтае защитить будет некому».

Петин авторитет был для меня безусловным, я подчинился, и больше эта тема не поднималась. Но я не смог выполнить свою миссию, уже скоро после расставания с братом от нашей семьи остались рожки да ножки, — грустно сказал Иван Антонович.

— Всё сложилось бы лучше, если бы вы послушали вашего дядюшку и остались в Загряжске? — осторожно спросил Батурлин.

— Это как раз не факт. В Загряжск мы вернулись только через пять лет — всё, что к тому времени осталось от прежнего «мы», это я и младшая Петина дочка Маняша, и новое «мы»: Оля, ставшая уже моей женой, и наш сын Николенька. Да-да, Владимир Николаевич, звали нашего мальчика так же, как и вашего батюшку, Николаем, — сказал Иван Антонович, обращаясь к Батурлину, заметив, что тот напрягся лицом, когда услышал имя его сына. — Поверьте, здесь нет ни толики небрежности. Вы всё же вспомните, что моя жена звалась Ольгой Николавной. Так что, в память об её отце мы назвали мальчика. — И он продолжил рассказ: — Фёдора Петровича в двадцать третьем году уже не было в живых, из его многочисленного семейства тоже почти никого не осталось. Дядюшку убили на улице, когда он возвращался из больницы. Возможно, это была случайная пуля, но не исключено, что кому-то просто не понравилась его интеллигентная бородка. Его семью выкосила гражданская война — кого испанкой, кого тифом, кого кистенём, а что та война не докосила, потом довершила следующая.

Нет, Владимир Николаевич, тогда не было этого «лучше». Используя выражение одного исторического персонажа, скажу, что оба решения — остаться, или ехать дальше — были хуже. Дядюшка верил в инстинкт самосохранения, считал, что подойдя к черте, за которой нет возврата, люди остановятся в своём безумии. Отец был настроен менее оптимистично. Он тоже полагал, что большевики долго не продержатся, но запущенные смутой смертельные механизмы — голод, эпидемии и бандитизм — ещё несколько лет будут свирепствовать в стране. От этих бед он предполагал укрыть свою семью в дальнем краю, где можно прокормиться с земли и реки, куда тифозная вошь не доползёт, а лихой человек не найдёт дороги.

— А за границу перебраться не думали? — спросил Батурлин.

— Владимир Николаевич, дорогой, да кто же нас там ждал? У нас за границей ни родственников, ни банковских счетов отродясь не водилось. Ваш батюшка Николай Сергеевич недавно мне по телефону сказывал, что у его семейства и дома в Париже имелись, и вилла в Ницце. А мы никогда не были богаты. Если и накопил отец какую-то малость, так к тому времени у нас всё отобрали. И, повторюсь, не верил отец, что эта катавасия надолго.

— Итак, вы направились в Самару, — напомнила Наташа.

— Да-да. Путь от Загряжска до Самары занял времени много больше того, чем на него было отпущено — всеобщий хаос нарастал стремительно. Так что, когда мы добрались, вся группа офицеров, поджидавшая Петю, была уже в сборе. И дошла весть о расстреле царской семьи. Брат рвался в бой. Не имея права заставлять своих товарищей ждать себя, он снарядил для нас подводу, нанял надёжного, по его разумению, возницу и простился с нами, как выяснилось, навсегда. Брат полагал, что, поскольку нам придётся продвигаться по местам, занятым частями генерала Дутова, ничего особенно страшного случиться не должно.

— Простите, Иван Антонович, — перебил Батурлин. — Ваш брат погиб во время гражданской войны?

— Петю расстреляли в Феодосии. В двадцатом. О его судьбе мы долго ничего не знали. Только в сороковых, уже во время войны, Оля встретилась в лагере с вдовой офицера, воевавшего вместе с Петром. Эта женщина вместе с двумя детьми следовала за мужем. Вероятно, вам известно, Владимир Николаевич, что в Добровольческой армии многие офицеры имели при себе свои семьи. Позже муж отвёз её с сыном в Феодосию, туда же он тайно пришёл в двадцатом, когда всё было кончено, когда весь Крым был красным, и не один пришел, а с нашим Петей,. Ни тот, ни другой не могли погрузиться на корабль вместе со своими однополчанами — не могли бежать, оставив свои семьи. В Феодосии они строили планы, как будут выбираться, но покидать страну думали разными путями. Петя, считая, что мы живём на Алтае, думал, забрав оттуда нас, бежать через Монголию, а его друг надеялся перебраться с семьёй в Болгарию.

Все жили, затаившись, выжидали момент, когда большевистские отряды устанут от бдительности и начнут наслаждаться победой. Возможно, им удалось бы осуществить побег, но объявили что-то вроде амнистии для белого офицерства. Предлагалось честно зарегистрироваться и сдать оружие, после чего власти якобы отказывались от преследования бывших противников. Передвигаться по стране без документов было занятием крайне опасным, с официальной бумажкой в кармане появлялось больше шансов добраться до границы — так рассудили они, и прошли регистрацию. Чуть позже назначили повторную регистрацию, на которую Петя и его друг шли уже более или менее уверенно: хотели бы их схватить, сделали бы это при первой явке. Но именно тогда-то их и арестовали, и не только их двоих, а всех прошедших регистрацию. А потом начали забирать семьи офицеров. И начались массовые расстрелы. Казнили не только бывших врагов, но и всех их родных вместе с малыми детьми. Женщину, встреченную Олей в лагере, предупредили, что к ним «идут», она с дочкой на руках успела спрятаться, а её сын в то самое время вышел со двора, и вот-вот должен был вернуться. Мать сквозь щель соседского сарая, где её укрыли добрые люди, видела, как комиссары забирали ребёнка, и изо всех сил зажимала дочери рот, чтобы та не кричала — девочка видела, как уводят брата. Сына, как и мужа, расстреляли, ему тогда не было и десяти. Эта женщина говорила Оле, что тогда, чтобы не умереть от горя, она без конца повторяла «пусть я не спасла сына, но спасла дочь», но, как оказалось, она спасла её на такую страшную участь, что лучше бы им было умереть всем вместе тогда, в Феодосии. В тридцать седьмом первой арестовали дочь, совсем ещё молоденькую женщину. Дочь призналась следователю, что чуть ли не с самого детства была то ли немецкой, то ли английской шпионкой и получила десять лет без права переписки. Но в ГУЛАГ она не попала, вскоре после приговора пришло сообщение о её смерти в тюрьме. Только будучи сама осуждённой, уже в лагере, женщина поняла, через какие нечеловеческие муки пришлось пройти её девочке. А до своего ареста она больше всего страдала от непонимания, зачем и почему дочка себя оговорила. Такая вот она, наша живая история.