Annotation

Прежнее название этого романа: "Время собирать"

Эрде Анна

Эрде Анна

Дом на улице Гоголя

Часть первая

Дед

Глава первая

За окнами сгущались сумерки, от деревьев уже протянулись длинные тени и посерели кусты в палисаднике. Сквозь открытую форточку в комнату всё ощутимей проникала свежесть сентябрьского вечера, и уже горела низко висящая над столом лампа, некогда газовая, а нынче светящаяся золотистым электрическим светом. Неспешно пили чай с крыжовенным вареньем и ждали, когда хозяин дома, высокий и худой восьмидесятилетний человек, начнёт обещанное повествование.

Старился Иван Антонович красиво, обильные морщины только придавали значительности образу и подчёркивали живую ясность глаз. Ещё каких-нибудь десять лет назад он был самым известным врачом в городе. Было время, когда московские клиники наперебой заманивали виртуозного хирурга к себе, да только он отказывался от этих лестных предложений, объясняясь тем, что в Загряжске его накрепко удерживают «любовь к родному пепелищу, любовь к отческим гробам». Гробы были не отеческими, и не во множественном числе — на загряжском кладбище покоилась его жена, его Оленька. И пепелищем дом Ивана Антоновича назвать было трудно — крепко поставленный двухэтажный дом из лиственницы, простоявший с начала века и способный простоять ещё немало. В этом доме умерла его жена. «Здесь осталась часть Оли. Память не отскоблить со стен и не увезти с собой», — говорил он друзьям, отклоняя очередное приглашение в столицу.

На тихой улице Гоголя, в столовой старого дома, расположенного в глубине просторного двора, где росло несколько высоких дубов с несильной порослью вокруг, чаёвничали трое. Напротив хозяина за столом сидел Владимир Николаевич Батурлин, прибывший утром из Парижа. Гость был плотным и подтянутым мужчиной лет пятидесяти с лишком, облику его больше всего подходило определение «аристократический». А хозяйничала за столом миловидная тридцатилетняя внучка старого доктора Наташа.

— О том, как жилось в Петрограде в восемнадцатом году, много говорить, думаю, не нужно: голодно, холодно, опасно, — открыл вечер воспоминаний Иван Антонович. — Для иллюстрации расскажу один эпизод из жизни нашей семьи в то время. Мой дед взял с собой кое-что из отцовой одежды — тогда широко практиковался натуральный обмен вещей на продукты — и отправился в село, где о нём должны были сохранить добрую память. В подкрепление себе никого из нас дед брать не захотел, решил, что одному передвигаться будет безопасней — старика вряд ли тронут. Удачно выменяв одежду на муку и сало, дед отправился в обратный путь. И пропал. О его судьбе нам так и не удалось ничего разузнать. Тогда убивали и за меньшие ценности, чем мешочек муки и шматок сала, ничего из ряда вон выходящего в его исчезновении не было.

— Позвольте вас перебить, Иван Антонович. Что вы имели в виду, когда сказали, что в селе о вашем деде сохранили добрую память? — прозвучал над столом баритон гостя, имевший тот счастливый тембр, который обычно зовут бархатным.

— Разве я не сообщал вам, уважаемый Владимир Николаевич, что мой дед по отцовской линии служил учителем в сельской школе? — отвечал старый доктор. — Там половина села были его ученики. Все трое дедовых сыновей получили хорошее образование, а сам он до старости оставался простым учителем. Про моего батюшку я вам уже докладывал, он стал университетским профессором. Его старший брат окончил, как тогда выражались, курс по медицинскому факультету, так что можете считать вашего покорного слугу потомственным врачом. — Иван Антонович слегка поклонился. — Младший отцов брат пошёл по путейской части. Этот служил начальником станции в Забайкалье. Большевики расстреляли его в двадцать седьмом за то, что он якобы помогал колчаковцам. А на деле дядюшка лишь выполнял свои прямые обязанности — принимал и отправлял поезда, и при чехословаках, и при японцах, и при Семёнове, и при Лазо, и при белых, и при красных, и при других властях всех цветов радуги. Впрочем, логики в расстрелах тех лет искать не приходится. Так я с вашего позволения продолжу о своём генеалогическом древе, раз уж зашёл такой разговор. Прадед мой был крепостным, ещё до крестьянской реформы он выкупил себя и свою семью и стал крепким хозяином. Вот такая у меня родословная, — сказал Иван Антонович и не без вызова посмотрел на графа Владимира Николаевича Батурлина.

Беспокоясь, что разговор свернёт в нежелательное русло, Наташа подтолкнула его в нужном направлении:

— Так что там город Петроград в восемнадцатом году? Бежал матрос, бежал солдат, стреляли на ходу?

— Постреливали тогда, и правда, изрядно, — ответил Иван Антонович, с удовольствием поглядывая на внучку, хорошевшую с приездом Батурлина на глазах. — Мы понимали, что из Петрограда нужно бежать, знали, куда бежать — на Алтай. Мой батюшка был заметным специалистом в области ботаники, и он организовал там что-то вроде ботанической станции — его интерес к алтайской природе был особенным. К слову сказать, мой отец, что называется, стоял у истоков изучения природы этого края, будучи активным членом «Общества любителей исследования Алтая». Отец мечтал, что когда-нибудь из его станции образуется всемирно известный ботанический сад — алтайская природа удивительна, знаете ли.

После очередной чашки чая Иван Антонович продолжил:

— При станции состояло два работника, они постоянно проживали там вместе со своими семьями. Пустынный край, на десятки вёрст вокруг ни души, дорог к станции не существовало, только Катунь — летом на лодке, зимой на санях. Отец полагал, что на Алтае нам без больших потерь удастся пережить безумные времена.

В начале лета, когда мы уже приготовились к отъезду, неожиданно объявился мой старший брат. В Петрограде ему грозило в любой момент быть схваченным уже за одно то, что его принадлежность к русскому офицерству не скрывалась потёртым штатским костюмом и приват-доцентскими очёчками. Петя рисковал жизнью, чтобы увезти родных — жену с двумя дочками, наших родителей, меня с сестрой — подальше от «колыбели революции», а именно в Оренбург. Брат хотел оставить нас на время революционных беспорядков в этом отдалённом городе под защитой своего однополчанина и тёзки, оренбуржца, готового приютить нас у себя. Петя рассчитывал, что в Оренбурге передаст семью с рук на руки поручику Петру Колесникову, потерявшему на мировой войне ногу, сам же вернётся в Самару — туда съезжались офицеры Петиного полка, с тем, чтобы вместе выдвигаться на Дон под начало генерала Алексеева.

План отца с алтайской ботанической станцией показался Пете более удачным, он сказал, что будет спокойнее за нас, если мы пересидим лихие времена в тихой заводи. Обращаю ваше внимание на последние слова: «в тихой заводи». Самым неожиданным образом они ещё прозвучат в моём рассказе.

По новому Петиному плану поручик Колесников должен был сопровождать нас от Оренбурга до Павлодара или даже до Бийска. Он, по мнению брата, не смотря на своё увечье, был способен защитить наш табор в казахских степях, тем более, что серьёзных опасностей там не предвиделось.

По пути нам надлежало завернуть в Загряжск, во-первых, для того, чтобы передохнуть у моего дядюшки Фёдора Петровича, вот здесь, в этом самом доме, на улице, которая тогда называлась Воскресенской. К тому же, отец надеялся уговорить брата на совместное путешествие к Алтайским горам. Я слышал, что есть мечтатели, которые ищут на Алтае землю обетованную, что-то вроде земного рая. С подачи отца мы приблизительно так же представляли себе его ботаническую станцию.