— Зачем вы приехали? — спросил нежёстко.
— Собственно, вот за этим: увидеть, как мелькнёт силуэт. Не волнуйтесь, завтра улетаю из Парижа.
— Завтра? А послезавтра Наташа вылетает в Россию — в Загряжск. Она всю неделю пыталась с вами связаться. За последние месяцы жена сильно сдала. Я испугался. Уж лучше ваши сентябри, чем... Зайдёте к нам?
Нет-нет, он не готов. Там — другая Наташа, не его, парижская, мужнина жена, рядом с этой Наташей ему нет места.
И снова начались сентябри, и уже ничего не хотелось ни менять, ни выяснять: так бы и оставалось всегда. Однажды приехала Татьяна, старшая Наташина дочь. «Мои русские друзья, — с энтузиазмом рассказывала она — организовали в Москве очень интересный медицинский центр по реабилитации детей с поражениями нервной системы. Я буду заниматься там музыкотерапией. Программу я уже разработала, и её утвердили. Так что теперь я москвичка, буду к вам наезжать, если не прогоните». Конечно, приезжайте, Танюша, конечно. Он был рад — перепал ещё один кусочек Наташиной жизни. «Я знаю, вы давно любите маму. Спасибо вам, что не отняли её у нас, хотя легко могли это сделать». Вот как! Значит, она ждала его твёрдого решения. Но была бы Наташа счастлива, если бы он потребовал от её жертвы? И смогла бы она любить его после этого? Нет уж, пусть так, как есть.
В дом на улице Гоголя время от времени слетались дети — Володя Мунц из Парижа, Танюша Батурлина из Москвы, Борис из Киева, Маша с Платоном из самых разных точек земного шара, летом подолгу жил Ванечка, на это время и мама Сергея поселялась в доме. Зацокали по дому каблучки Клэр - Володиной жены, потом затопали ножки их дочки Оленьки. «Я Оленьке кузен, но я стану ей настоящим старшим братом. Буду защищать Оленьку от врагов», — рассуждал вслух Ваня. Все заулыбались, а Наташа тихо заплакала, и только Сергей понял отчего: когда-то юный Иван Антонович давал себе слово стать старшим братом и защитником для Оленьки Оболенской. Продолжались их с Наташей сентябри. Всё так и шло, и только ничего не случилось бы, но умерла мама. А следом, когда ещё не успел прийти в себя — основа, то, что привносило ощущение неизменности во времени, почти вечности — дом.
Фирма, расположившаяся на соседней улице, надумала расширяться. Ей потребовалась земля. Территория фирмы граничила с задним двором дома Ивана Антоновича. Они были настойчивы: сначала денег предлагали, квартиру, потом Сергея избили на улице, покалечили машину. Он знал, что последует дальше, понимал, как можно преодолеть запрет на строительство в заповедной зоне города — всё не раз уже происходило в Загряжске. Запасся огнетушителями, нанял ещё одного охранника, самое ценное из раритетов Ивана Антоновича то перемещал на склад своей фирмы, то, к приезду Наташи, возвращал, расставлял, развешивал. Уговаривал её вывезти из страны хотя бы картины. Не соглашалась: это должно оставаться на улице Гоголя. Дурные времена пройдут, а дом будет стоять.
Не устоял дом. Ночью, когда у него гостила Танюша, дом подожгли, да так ловко, что вмиг зашёлся огонь, охватил всё за считанные минуты. Охранник бегал с огнетушителем — мёртвому припарки. Успел вынести Танюшу — задышала, открыла глаза. Тогда снова в дом — спасти хоть что-то. Лампу зелёную из кабинета Ивана Антоновича у огня отобрал, да выхватил кейс с документами. Танюшу в больницу отвезли, недолго полежала, а граф переполошился: уезжай немедленно из России, там жить нельзя! Танюша уехала, но не в Париж, в Москву. Русский человек должен жить в России, сказала.
Сергей ходил вокруг пепелища, не мог мысли собрать. Всё в прошлом: нет больше дома, и мама умерла. Наташе запретил приезжать — не уберёг дом, вина давила.
Поддержала Юля Мунц — она уже три года, как жила в Митяеве. Сначала подолгу гостила у отца Георгия, потом купила обычный деревенский дом и всерьёз обосновалась в «Крыжополе».
— Не могу я одно и то же талдычить про Платонова по разным университетам, — объясняла своё решение остаться в российской глубинке. — Всё, что я сумела сделать, сделала при Гере, без него ничего не могу. А в Митяеве я нужна. Думаешь, если я не обладаю специальными знаниями, так и толку от меня мало? Ошибаешься, Серёга. — Она по-прежнему звала его, совсем уже седого, Серёгой. — Загадки времени одними научными вопросами не исчерпываются. К тому же меня там Ульяной зовут. Раньше меня так один Герман называл — ещё с Алтая, потом — никто, теперь вот — митяевские.
— Хочешь, я тоже Ульяной тебя буду звать? — предложил Сергей.
— Нет! — засмеялась. — Для тебя и для Наташи пусть остаётся Юля. Это митяевское имя — Ульяна. Там у меня жизнь другая.
В Митяеве, в доме, в котором раньше жил Александр Николаевич Пастухов, Юрчик — отец Георгий — организовал что-то вроде странноприимного дома, для тех странников, что бродят не только по пространству, но и по времени. Тоненькой струйкой, два-три человека в год, туда стекались странные люди с надеждой, что им помогут вернуться в настоящую жизнь.
— Каким же образом они узнают про вас? — недоумевал Сергей, когда, наезжая в Загряжск и, останавливаясь, разумеется, на улице Гоголя, Юлия рассказывала ему про своё житьё-бытьё.
— Это, наверное, самое загадочное в митяевской истории, — задумчиво отвечала Юлия. — Говорят, что кто-то посоветовал, кто-то направил, а кто именно — вспомнить не могут. Конечно, большинство наших странничков намедни с надысь путают, иные и фамилии своей не помнят, но всё же чтобы ни один человек не знал, кто ему сказал про Митяево — в этом, согласись, ощущается какая-то тайна.
— И всем беспамятным получается помочь?
— О, нет, далеко не всем. Есть такие, которые начали что-то вспоминать, случаются отдельные истории, просто потрясающие, когда человек будто просыпается, и сразу же вспоминает о себе всё. Но это, скорее, исключение. К сожалению, в основном, наши странички перемещаются в Чёрную Речку. Никакого отношения к дуэли Пушкина наша Чёрная Речка, как ты понимаешь, не имеет, но согласись, что-то трудноопределимо-знаковое в этом есть. Заброшенная деревня, в пару десятков домов, наши спонсоры выкупили её, там поселяются странники. Крыша над головой, возможность обеспечить себе пропитание. Волонтёры наезжают, учат обращаться со скотиной, завозят посевной материал, обучают элементарной агрономии. Да толку от этих стараний немного: наши чернореченские тут же всё забывают. А если кто-то из них начнёт оживать, сразу уходит — искать свою родню, свой дом. Но делать из Чёрной Речки интернат для инвалидов времени отец Георгий не собирается, и правильно поступает: пусть и пропадает большая часть семян, но что-то же взрастает. Чёрная Речка — не дом скорби на свежем воздухе, там люди не доживают свой век, а живут и приходят в себя, слишком медленно, не все, но приходят в себя. Мы далеко не в полной мере владеем методикой, разработанной Пастуховым. Дело в том, что в записях Александра Николаевича много лакун. То ли он намеренно их оставлял, то ли не все его бумаги у нас. Но, знаешь, Серёга, недавно появилась надежда на расширение наших возможностей. Пришёл к нам странник — бомж бомжом, грязный, вшивый, вонючий. Провели санобработку, как положено, уложили под блокиратор — не спит, бормочет. Ночь бормочет, вторую бормочет. Отец Георгий на третью ночь ему уже по максимальному режиму блокировку зарядил — бормочет. И тут отец Георгий говорит: «А попробуем-ка мы вот так», и уставил новый, неизвестный мне, режим воздействия. Говорит страннику: «Называйте код», и тот начал выдавать цифры, много цифр, а потом взглядом прояснился, спрашивает: «Кто вы, товарищи?». Это он, получается, ещё во времена «товарищей» из реальности выпал. «Вы работали на профессора Прошкина? » — спрашивает отец Георгий. «Да, я на него работаю», — отвечает. «Работали, — поправляет отец Георгий. Профессор умер более десяти лет назад. На дворе сейчас две тысячи шестой год». Странник дико повращал глазами и спрашивает голосом, от которого у меня всегда идёт мороз по коже — мы уже не раз слышали такую тоску, неподъёмную, неземную какую-то: «Кто я?». «Вы всё вспомните», — отвечает отец Георгий.
