С приближением летней сессии доцент обострился, стал активнее проявлять победительное обаяние, принялся обволакивать Наташу мастерскими комплиментами. А она принялась стремительно хорошеть. С лица сошёл до этого бесперебойный румянец, и это, как ни странно, ей очень шло. На фоне бледности лица сияющие зелёные глаза Наташи засверкали совсем уж нестерпимым блеском, каштановые волосы стали выглядеть золотыми. «Что ж в этом Дунаеве такого особенного? Как ему удаётся пробуждать в девушках их истинную красоту? И как им, бедным, устоять перед ним после такого преображения?» Эти и подобные вопросы всё сильнее мучили Сергея Тимохина. Наташа становилась всё задумчивей и рассеянней, на её глаза нередко наворачивались слёзы. Ссылаясь на неважное самочувствие и усталость, она не только стала избегать шумных студенческих вечеринок, но всё чаще отказывалась от встреч с Сергеем наедине. Летнюю сессию Наташа сдавала, перманентно пребывая в состоянии полусна. «Спать всё время хочется. Сплю, сплю, а никак выспаться не могу», — отвечала она на нервные вопросы Сергея о том, что с ней, в конце концов, происходит.

«Ничего, Дунаев разбудит», — почти зло думал Сергей, тем не менее, продолжая слабо надеяться, что дело не в гарцующем плейбое. Но однажды из окна троллейбуса он увидел красивую пару, прогуливающуюся по главной улице города — Наташу и Дунаева. Плейбой, склонившись к девушке, что-то оживлённо говорил, а та мило улыбалась. Как назло стоял ясный и солнечный день; неуместный ласковый ветерок коснулся пылающего лица Сергея, когда он выскочил на следующей остановке, чтобы кинуться вдогонку за фланирующими голубками. Наташа и Дунаев испарились. Солнце сияло теперь для всех, кроме Сергея. Уже не первую неделю пребывавший в оцепенении, он отключился от реальности окончательно.

«Тебя будто пыльным мешком из-за угла ударили, Серёга. Так и будешь спокойно наблюдать, как твою девушку уводят?», — пытался его встряхнуть лучший друг Герман. Кое-как досрочно сдав сессию, Сергей сразу же уехал в Выборг, где была запланирована студенческая практика. Он не чувствовал в себе сил становиться свидетелем счастливого отъезда Наташи, практикантки-единоличницы, в Прагу или Вену под эксклюзивным руководством кобелирующего доцента.

В то лето у родственников Сергея пустовала дача под Выборгом, и ещё совсем недавно они с Наташей планировали провести там свои последние каникулы. До начала практики Сергей безвылазно жил на даче, почти без еды, выкуривая в день по две пачки сигарет. Отощавший, почерневший лицом, он явился к выборгской Круглой башне — месту сбора сокурсников-практикантов — и получил весточку от Наташи. Она просила срочно позвонить.

— Серёжа, я беременна! Ты можешь приехать? — без вступления обрушила на него Наташа.

— А что, доцент опять оказался женат?

— Какой ещё доцент? Уже почти три месяца! Я не знала ... у меня бывало ...

в-общем, вот так.

— Ты хочешь сказать, что не Дунаев будущий счастливый отец? А кто?

— Дурак! Приезжай скорей! Я ничего не понимаю: куда ты исчез, почему поехал в Выборг раньше времени и ничего мне не сказал? Что случилось, Серёжка?

— Беременность попутала твои планы? Бедная Наташа, тебе придётся соглашаться на второсортного Тимохина! Вопрос, согласится ли теперь Тимохин.

— Приезжай, Серёжка, я прошу тебя! Отпросись ненадолго, нам необходимо всё обсудить. А этот наш разговор надо сворачивать. Я не вижу тебя, не понимаю, о чём ты говоришь.

— Подумаю.

Две недели продолжалось оцепенение Сергея, а однажды он проснулся среди ночи от распирающей грудь и голову тревоги. Утром он объявил руководителю, что ему необходимо отлучиться на несколько дней. Без дальнейших разъяснений он схватил рюкзачок и кинулся на питерскую электричку. В поезде, везущем Сергея из Питера в Загряжск, история последних недель выстроилась в его голове по-новому. Он вспомнил слова матери, когда та месяца два назад увидела Наташу: «Всё-таки это чудо! Как оно преображает женщину!». И позже, когда на вопрос, почему он в последнее время такой смурной, Сергей пробурчал что-то вроде того, что мол Наташка чудит, мать сказала: «Сейчас ты должен быть с ней особенно бережным, Серёженька. Почудит и успокоится, не переживай». Мать Сергея не подозревала, что молодой паре ничего не известно о своём потенциальном родительстве.

Скорее всего, мама была права, и не только Дунаев явился причиной ошеломляющих изменений, произошедших с его подругой. Да, Наташа увлеклась. А какая девчонка устояла бы? Только та, за которой стоял настоящий мужик, а не рефлексирующий юнец, вроде него. И ребёнок, которого ждала Наташа, не мог быть ничьим, кроме его, Серёгиного — три месяца почти, она сказала. Да хоть бы и два — в ту пору между ней и Дунаевым ещё ничего не могло произойти. Даже если это не его... Последнюю мысль Сергей додумывать не захотел.

От железнодорожного вокзала до Наташиного дома Сергей бежал, не останавливаясь.

Если и есть в Василевской что-то выдающееся, то это, без сомнения, её дед, и её дом, считали Тамары, две подружки, которые всегда и обо всём имели одно на двоих мнение, и всегда единственно верное. В те времена, когда Наташа училась в загряжском институте, Ивану Антоновичу было что-то около семидесяти, но ни у кого не повернулся бы язык назвать его стариком. Седовласый осколок ушедшей эпохи, живая легенда загряжской медицины, он даже у себя дома выглядел как персонаж того времени, что долго протекало, пока его внезапно не сменила эпоха бурного исторического материализма. Его элегантная бархатная куртка, подпоясанная витым шнуром с кистями, шелковый шейный платок, мягкие домашние туфли вместо привычных растоптанных тапок, его неизменная любезность, внимательный взгляд и милые архаизмы вроде «извольте» и «барышня» настраивали на элегическую волну всех побывавших в своё время в доме, где Василевская жила вдвоём с дедом.

В тихой части городского центра меж улиц, застроенных многоэтажками, сохранился квартал домов старой частной постройки. Раньше, проходя по улице Гоголя, мимо почерневших от времени высоких дощатых заборов, студенты-архитекторы испытывали что-то вроде сочувствия к людям, до сих пор вынужденных жить вне благ цивилизации, однако оказавшись у Василевской дома, немедленно расставались с жалостью к обитателям гоголевского частного сектора. Здесь всё было другое, непривычное, сам воздух был другой. Высоченные потолки с лепниной, столетний дубовый паркет, бронзовые ручки массивных дверей, мебель в стиле ар нуво, подкреплённого благородным чиппендейлом — всего этого великолепия вживую никто из них ещё не видел. К тому же, как оказалось, технический прогресс дошагал-таки до улицы Гоголя, и дом Ивана Антоновича ничуть не уступал в благоустройстве типовым квартирам. Но всё же главной достопримечательностью дома оставался сам Наташкин дед, обладавший полным набором того, что, по всеобщему мнению, включало в себя понятие «русский интеллигент».

— А она позавчера уехала в Сочи, к тётке. — Иван Антонович выглядел встревоженным. — Тут что-то не так, Серёжа. Я знаю, вас не было в городе, но может быть, вам всё же что-то известно? С Наташей ничего плохого не случилось? Она была подавленной всё последнее время; когда я спрашивал, в чём дело, отмалчивалась. А потом вдруг собралась и поехала в Сочи.

Наташе Василевкой было пять лет, когда её родители погибли в автокатастрофе. До окончания школы девочка оставалась в той же сочинской квартире, в которой раньше жила с родителями. Воспитывалась она там бабушкой Зоей, матерью отца. Бабушка умерла, когда она училась в десятом классе, но до окончания школы Наташа доживала в Сочи, с тёткой, вечно всем недовольной старой девой Ниной Викторовной. Получать высшее образование Наташа поехала в Загряжск, поселилась у деда по материнской линии, который после гибели дочери и последовавшей за ней смертью жены, остался один в своём большом доме. Иван Антонович давно хотел, чтобы внучка переехала к нему, и был совершенно счастлив, когда это произошло.