— Поясните, Иван Антонович, — подал голос Батурлин.
— А чего тут пояснять? — неожиданно высоким голосом, чуть ли не фальцетом, отозвался дед. — Пётр в Пажеских корпусах, как ваш батюшка, не обучался, он окончил обычное военное училище, доступное для всех сословий. Из разночинцев мы, граф. Да-с.
Иван Антонович впервые обратился к Батурлину не по имени-отчеству, в его «графе» прослушивался плохо скрываемый сарказм.
«Вчера я был резковат, обидел старика», — подумал Батурлин.
«С чего это деда так плющит?», — подумала Наташа и умоляюще посмотрела на Батурлина.
Владимир Николаевич, сделав вид, что не замечает сегодняшней ершистости хозяина, сказал:
— Теперь всё понятно, Колесников был выходцем из самой простой среды. Так что, Иван Антонович, дождались вы возвращения Кузьмича?
— Дождался. Ворота заскрипели, я выбежал на крыльцо, увидел кузьмичёвского конька, запряжённого телегой, на которой сидела Оля с Маняшей на руках. Кузьмич, не глядя на меня, развернул коня и вышел со двора. Оля, не поднимая глаз, прошла в дом, села на лавку. Я сел напротив, я всё ещё на что-то надеялся. Оля опустила девочку на пол, та поползла, потом ухватившись за лавку, встала на ножки, сделала шаг, потом другой.
— Пошла, — тихо сказала Оля.
Иван Антонович вдруг содрогнулся всем телом и тяжело заплакал.
«Допрыгались, довели старика, это с его-то тремя инфарктами!», — испугалась Наташа. Она кинулась к деду, приговаривая «миленький, родненький, успокойся», налила капель из пузырька.
— Нет, об этом я не могу, — ослабевшим голосом сказал Иван Антонович.
— Хватит воспоминаний, дед! Довспоминался уже. Давай вот лучше нитроглицеринчику примем, — суетилась Наташа.
— Полагаешь, если не вспоминать, так оно внутри болеть не будет? Нет, дочка, таблетку давай, а уж я договорю, коли взялся.
Слухи о кончине русского человека явно преувеличены, растроганно думал Батурлин, глядя на этих двоих.
А Иван Антонович, несмотря на внучкино сопротивление, продолжил:
— Маняша пошла, а я с того дня обезножел. Хорошо ещё, что Колесников оказался хозяином запасливым. Кузьмич не оставлял нас своей заботой, даже молоко для Маняши где-то доставал, Оля научилась выпекать хлеб в русской печи — так и перезимовали мы, считайте, безбедно. А весной я уже ходить начал.
Стали мы с Олей думать, что делать дальше. В Оренбурге было уже неспокойно, везде кругом было уже неспокойно, и вообще к тому времени стало ясно, что малой кровью России не отделаться, что большая смута наступила. Кузьмич, хоть и полюбил нас душевно, считал, что нам нужно двигаться туда, куда мы намеревались попасть изначально: на отцову ботаническую станцию.
— Увози, барин, малую девчонку, да княгинюшку свою куда от людей подальше. И батюшка твой того хотели. Мне уж помирать скоро, а вам ещё жить да жить, — сказал он и вызвался проводить нас до Бийска.
В отношении Кузьмича к нам с Олей было что-то от отцовских чувств, барином он, понятное дело, навеличивал меня вполне шутливо.
— Вроде того, как вы сегодня меня графом угостили, — не удержался Батурлин, сопровождая свою маленькую колкость добродушной улыбкой.
«Не поговорить ли мне я с ним прямо? А, пожалуй что, и поговорить», — размышлял Иван Антонович, с вернувшейся симпатией глядя на гостя.
Батурлину удалось то, что не получилось у внучки: он увёл разговор в сторону от тягостных воспоминаний, Наташа отметила его усилия и поблагодарила взглядом. Оставшийся вечер прошёл легко: Батурлин рассказывал то ли байки, то ли впрямь происходившие с ним забавные истории, приведённый Наташей смешной случай из школьной поры тоже пришёлся кстати.
На следующее утро Иван Антонович вызвал гостя на разговор, в котором просил не заводить с Наташей романа. Дед волновался, но довёл разговор до конца, слово с Батурлина стребовал.
«Так вот отчего он напрягся вчера, когда нас с Натальей увидел! И на Пажеский корпус набросился потому, что решил: вертопрах-француз надумал слегка развлечься с его внучкой. Молодец дед!», — умилялся Батурлин.
Тем вечером осуществлялась культурная часть программы — Наталья выводила гостя в Загряжский драмтеатр, считавшийся одним из лучших провинциальных театров страны. Это был её премьерный выход в Загряжске, на свет извлекались так ни разу и не надёванные наряды, навезённые в последние годы из Парижа. Иван Антонович внутренне ликовал, видя, как волнуется внучка перед выходом «в свет», как она вертится перед зеркалом, недовольно меняет туалеты, то поднимает, то распускает волосы — «ожила девка». Наташа в тот вечер была очень хороша, о чём восхищённо сказал Батурлин, и словами, и глазами. «Бог даст, сложится у вас, чудесная пара выйдет. Не торопитесь только», — глядя с крыльца вслед Наташе и её кавалеру, мысленно напутствовал их старый доктор.
Следующим вечером Иван Антонович захватил инициативу — всем видом демонстрируя бодрость и великолепное самочувствие, продолжил своё повествование.
— Рассказывать, как добирались до Бийска, не буду, хотя та дорога преподносила нам изрядные и совсем не забавные кунштюки. А от Бийска, простившись с Кузьмичом, мы поехали самостоятельно, уже на собственной телеге, запряжённой двумя собственными лошадьми — это богатство мы приобрели на монеты, извлечённые из-под подкладки моей тужурки, и приложенную к ним часть Олиных колец. Целью нашего перехода стал Манжерок.
— Манжерок? — удивился Батурлин. — Это что-то почти французское.
— Ну, да, Мажино-Манжеро... Тем не менее, Манжерок — туземное название.
— Расскажи-ка мне, дружок, что такое Манжерок. Может, это островок? Может это городок? — слегка вибрирующим голоском пропела Наташа.
Дед обомлел: уже много лет в этом доме не звучал колокольчик внучкиного пения. А ведь какая певунья была!
Глава шестая
Наташа Василевская, обладательница небольшого, но приятного голоска, на институтских вечерах со сцены очаровывала пением всё присутствующее мужское поголовье. Очаровываться ребята очаровывались, ласково Васей, Васенькой называли, на комплименты и восхищённые взгляды не скупились, а вот всерьёз ухлёстывать за ней давно никто не пытался, потому что все давно уже убедились: отбивать её у Сергея Тимохина, только зря время терять. Мало кто сомневался, что после получения дипломов Тимохин и Василевская поженятся, как они публично объявили; однако в конце четвёртого курса этот, казалось, нерушимый союз внезапно потерпел крах.
За Наташей начал ухаживать известный институтский плейбой, преподаватель, чей цикл лекций приходился как раз на четвёртый курс. Молодой доцент Дунаев, остроумный, спортивный, катастрофически обаятельный, каждый год долго и основательно выбирал среди четверокурсниц предмет, за которым принимался красиво и настойчиво ухаживать. Он не спешил заводить романтических отношений, лишь после летней сессии, когда студенты разъезжались на практику, выявлялось, что облома не произошло и на этот раз. Удивительно похорошевшая избранница Дунаева отправлялась вместе с пылко влюблённым доцентом на практику в неясно сформулированном индивидуальном порядке. По окончании практики были море Чёрное, песок и пляж, а потом наступала будничная осень, Дунаев вспоминал, что женат, и никак не может развестись — его очаровательная супруга была больна странной формой заболевания, которое, никак не проявляясь внешне, заключало в себе постоянную угрозу для жизни. Стресс, вызванный бракоразводным процессом, мог стать роковым — так, во всяком случае, утверждал Дунаев, нежно успокаивая сменяющих друг друга каждой осенью отставленных пятикурсниц.
На их четвёртом курсе глаз Дунаева лёг на Наташу Василевскую, что само по себе не было чем-то уж очень удивительным. Удивление наблюдателей вызывала Наташина реакция — никакая. Сначала Сергей и не думал волноваться из-за ухаживаний записного сердцееда. Он не сомневался в верности подруги, к тому же Наташа была умницей, и, в отличие от своих предшественниц, не стала бы строить иллюзий, что уж на этот раз всё сложится иначе — пусть раньше любовь увядала вместе с первыми помидорами, а вот её-то Дунаев полюбил по-настоящему.
