Без дела Сергей давно не сидел: встретился со своими бывшими студентами, которых когда-то подбирал для своего предприятия, объединились и отхватили большой заказ: проект торгово-развлекательного комплекса. Следом заполучили аквапарк, так дело и пошло. Ребята молодые, без избыточных рефлексий, легко вписались в предлагаемые обстоятельства: научились и «крышу» находить, и «откаты» кому надо производить. Что делать, если без этого сейчас нельзя? Ребята, по их выражению, не парились над эдакими пустяками. Главное — есть настоящая работа, и, значит, не нужно уезжать, можно жить дома. Сергею не приходилось заниматься сопутствующими творческой работе проблемами: на нём мозговой штурм. Молодые архитекторы уважали «старого спеца», не догадываясь, что прорыв Сергея произошёл совсем недавно. Наташа верила в него, и он смог. Никакой стены. Хотел, чтобы дочка им гордилась, и у него вышло.
Что же теперь? Для кого всё? — ведь ни дочки, ни Наташи с ним больше не будет. А тут новость: «На следующий год вернёмся, здесь поучимся, потом опять на какое-то время уедем, наверное, в Англию. Это сейчас нормальная практика — учиться в разных университетах. Пап, мы сможем пока оставить здесь Ванечку? Тётя Наташа обещала приехать, пожить в Загряжске, потом Платошина мама её сменит, бабушка согласна помочь с правнуком, да и мы будем прилетать при малейшей возможности. Не возражаешь?». Бабушка — это, разумеется, мать Сергея, Юлины родители к тому времени давно уже перебрались в Подмосковье и почти никак не отзывались на происходящее с дочерью. И на похоронах зятя их не было.
Конечно, он не возражал. Конечно, он был безмерно рад. Конечно, конечно. И начались вечера на улице Гоголя: Сергей, Наташа и Иван — только уже не Антонович, а Платонович. Осень. Сергей за кульманом — как раньше. Наташа, теперь не записывающая дедовы рассказы, а читающая книжки маленькому Ване. Мама Сергея стала уходить к себе, в свою квартиру. Только позже поняли: оставляла одних, надеялась: сладится у них. И Ванечку стала к себе всё чаще забирать. Им с сестрой радость с маленьким повозиться — так объясняла.
Вечерами уже прохладно, а они сидели на крыльце подолгу, говорили о пустяках, о ежедневном, а чувствовали — важное что-то проскальзывает. И ускользает.
Однажды сидели вот так, и вырвалось: «Не кончалось бы это никогда! Да только о невозможном размечтался — скоро уедешь в Парижи свои, а я снова примусь тебя ждать». Не надеялся услышать ответ — что тут ответишь? Конечно, уедет, как ей не уехать — семья. Но ответ прозвучал, и такой, что Сергей не сразу поверил, что именно эти слова оставили эхо в голове, прежде чем улететь высоко, попросил повторить. И она повторила:
— А я примусь ждать следующей поездки в Загряжск.
В ответ на его замерший взгляд заговорила:
— Всё дело в детях. Они очень славные дети, очень. Я к ним хорошо отношусь, но это, как ты понимаешь, совсем не то. Владимир сроднился с ними, а я нет. Сказано: «И будут два одна плоть». А мне нужно было стать одной плотью не только с мужчиной, но и с детьми — он с ними одно целое. Моя вина, что я не стала частью этого целого. Если бы мы были вместе с самого начала, вместе срастались, может быть и вышло. А я появилась в их жизни слишком поздно, что-то даже нарушилось со мной. Дети начали ревновать меня к Владимиру... Нет, я оправдываюсь. Я могла стать им матерью, и было время, когда это стало получаться. Но когда умер Герман... Было страшно за Юлю и за тебя — я же видела, как тебе тяжело, как ты казнишь себя.
Помнишь, ты говорил, что мы, все четверо, связаны, крепче, чем сами полагаем? Сердца четырёх. Вот тогда я это сильно чувствовала, понимала: моё место здесь, рядом с тобой. И с Юлей. Если бы муж сумел меня понять... Володя говорит, что в России опасно, сплошное мошенничество, что жить здесь нельзя. Может быть, и нельзя, но только здесь и можно — мне.
Разве ж это не юродство — сейчас, когда из России бегут, куда глаза глядят, я хочу вернуться? И дед хотел вернуться. Он всю жизнь винил себя за бабушкины страдания, за лагеря, горевал, что не спас свою Оленьку, не увёз из России. Решил исправить со мной. Дед из-за меня уехал: я заявила, что без него с места не сдвинусь. Он не хотел уезжать. Здесь пожил бы ещё, крепкий ведь был старик, а там он держался, держался, потом сломался, и всё, не поднялся. Мечтал вернуться домой, а я не отпускала, уговаривала. Позже до меня дошло, зачем я изо всех сил удерживала возле себя деда: Владимир женился на нас обоих. Тогда ведь не только Герман умер, но и дед. Не сразу мне стало ясно: без деда наши отношения потеряли вес. И для меня, и для мужа. И мой дом снова оказался здесь, на улице Гоголя. Я не собиралась уезжать из Парижа часто и надолго, так получилось — ты ведь и сам это знаешь. А потом меня всё сильней стало тянуть сюда, домой. Моя связь с детьми оказалась не окончательной, стала слабеть с моими отлучками, а Владимир всегда оставался с ними, даже когда уезжал. Что-то разорвалось.
Я возвращалась в Париж и понимала: дети испытывают двойственное чувство, они и рады мне, и знают, что со мной им не будет так целостно, так гармонично, как с одним отцом. После — и с мужем такое же. Нет, он хороший, он слишком хороший, он лучше меня — вот в чём дело. Когда нас с дедом было двое, Володина хорошесть не так заметно перевешивала. А теперь им без меня лучше. Но ведь и мне лучше не с ними, а с тобой, да ещё с Иваном твоим. Вот он родной мне. Вы оба мне родные. — Всё это не глядя на Сергея. И, помолчав, продолжила: — Необходимость моих приездов сюда и в самом деле была, но приезжала я чаще, оставалась дольше, чем того требовали обстоятельства. Муж выразил недовольство моими поездками в Россию, я согласилась, целый год не трогалась с места. Но весь тот год мне каждый день хотелось в Загряжск. Серёжка! Я не хочу уезжать! Здесь мой дом. — Она, наконец, подняла глаза и посмотрела на Сергея. Навстречу ринулось его давно готовое: «Люблю!» и угодило в Наташин вздох, облегчивший душу и дыхание.
И был вечер, и было утро, и целый месяц ночей и дней. Целый месяц! Всего лишь месяц продлилось счастье. Наташа так и не решилась поговорить с мужем: по телефону нельзя. Нужно чтобы глаза в глаза, я всё объясню, он поймёт, он и так давно уже всё понимает. И тут звонок из Парижа: сын серьёзно заболел, хочет, чтобы мама была рядом. Наташа — мама.
Кинулась сразу же, не попрощалась толком: мама. Только через неделю позвонила в Загряжск.
Всё совсем не так, как она себе представляла. Она нужна семье, нужна детям и мужу. Просто они обижались на неё за частые и долгие отлучки из дома. «Нет, Серёжка, между нами ничего не кончено. Как это возможно?!» Она поговорила с мужем, он понял, согласился отпускать — каждый сентябрь, на месяц. Это будет их отпуск.
Что ж, сентябрь, так сентябрь, стал ждать, привык.
Глава сорок шестая
Она вышла из вагона — не разрешила встречать себя в Москве: «Ты должен ждать меня в Загряжске. Ты всегда должен ждать меня в Загряжске» — вышла, молча стояла, приблизилась медленно, будто неуверенно, в глазах почему-то тревога, от этого и Сергей начал тревожиться, потом, когда уже совсем близко, кончиками пальцев коснулась его щеки: «Ну, здравствуй».
Потом она долго ходила по дому, прикасалась пальцами к стенам, трогала стулья, безделушки, говорила: «Вот я и дома». Сергей суетился, хотел накормить завтраком — она прибыла утренним поездом. «Нет, — скучным голосом. — Кофе я бы выпила, а есть не хочу». Потом поехали на кладбище — к Ивану Антоновичу. Раньше у деда она любила бывать одна, а тут, в свой первый санкционированный графом приезд: «Пойдём, посидим у могилы». Сергей сидел, раз позвала.
Когда возвращались с кладбища, она задремала в машине. Вошла в дом, сказала с виноватой улыбкой:
— Посплю немного. В поезде так и не смогла уснуть. По правде говоря, за последние дни перед отъездом я ни разу не выспалась по-человечески — волновалась.
