Когда Модест Бестеги подошел к бару Армандо — и тут я увидел, какой он рослый и, худой, долговязый, в истрепанных вельветовых штанах, — люди, столпившиеся там, поздоровались с ним и расступились.

Его хотели пропустить поближе к медведю. Модест поздоровался со всеми сразу, не взглянув ни на кого. Он был занят только медведем.

Он нагнулся и не спеша окинул взглядом животное от морды до хвоста. Он нагнулся к самой пасти н, не обращая внимания на вонь, раздвинул шерсть и мягкие губы, осмотрел и сосчитал зубы, затем обследовал лапы и когти с налипшими комками земли. Наконец он покачал головой и сказал:

— Это не мой.

— Откуда же этот взялся? — спросил кто-то.

— Не знаю. Он пришел издалека, вон как у него стерты лапы.

Собеседник чуть заметно пожал плечами, словно говоря: «Ладно, пусть толкует свое, он ведь помешан на этом».

Бестеги снова подошел к зверю, присел возле него на корточки и добавил:

— Это не мой. Слишком мал. Он хоть и старый, но невелик ростом. А мой — большой. Этот, наверное, забрел издалека, из Испании.

— Да уж, — весело отозвался лейтенант, — для медведей границ нет. Паспортов они не признают.

— Испанские медведи живут впроголодь, — продолжал ровным голосом Бестеги, — они хуже кормится и меньше растут. Во всяком случае, мой больше, гораздо больше. Это не он.

— Да ты его вблизи-то видел, твоего? — спросил лейтенант.

В вопросе звучала легкая ирония. Но Модест не ответил, он поднял голову, разыскивая взглядом парня, который убил зверя.

— Ах ты, черт тебя возьми! — крикнул он. — Это здорово для начала! Поздравляю, парень! Не каждому удается и одного-то подстрелить. Молодец!

Позднее мне довелось сидеть за бутылкой анисовки в компании лейтенанта, Армандо и крестьянина с моей горы. Они мне рассказали о Бестеги. Бездетный вдовец, он жил небольшим клочком земли в Кампасе. Летом он пас овец над селением, на пустынных пастбищах, лежащих у подножия испанских хребтов. Куда больше охотник и браконьер, чем земледелец.

Его отца растерзал когда-то медведь. Об этом часто говорили и по сей день. Как только заходила речь о медведях, тотчас вспоминали Бестеги. Но не всем было известно, что отец Бестеги погиб от когтей и зубов медведя совсем недалеко от своего дома на горе Кампас.

Когда в окрестностях устраивали облаву на медведя, всегда звали Модеста Бестеги. Все знали, что он хороший стрелок и будет рад приглашению. Однако со дня гибели его бедняги отца — а случилось это задолго до первой войны — близ Кампаса не устраивали ни одной облавы. Не было ин одной жалобы от крестьян, и ничье стадо в округе не пострадало от медведя. Да и Модест не стал бы просить помощи у лейтенанта из охотничьего хозяйства или у жителей Люшона. Если около Кампаса и обитал медведь, то расправиться с ним было его личным делом. И Бестеги утверждал, что медведь существует и что он не раз видел его. По словам Модеста, это был огромный зверь, рослый самец. Но этот медведь принадлежал ему одному, и он брался сам его найти и прикончить.

— Вот слушайте-ка, — сказал крестьянин из Артиге. — Бестеги теперь лет шестьдесят пять, а то и больше. Но ему столько не дашь. Он жилист и сух, точно камень. Когда медведь задрал его отца, Модесту было лет десять — двенадцать. Отец его пришел сюда из Нижних Пиренеев, фамилия их тамошняя. Здесь он нанялся дровосеком. Потом взял участок в Кампасе. Это было не вчера, и в ту пору Кампас был богатым селением. Мне мать рассказывала про его гибель, вся округа его жалела. Подумать только — медведь сожрал человека! Даже в те времена это было неслыханное дело… Бестеги-отец был, говорят, здоровяк и такой же высокий, как его сын, но плотнее, шире в плечах. И топором владел славно. И вот видите, господин учитель, медведь все-таки растерзал его. Мать говорила, что Бестеги-отец пошел па медведя с ножом, с испанским ножом — навахой по-ихнему. Эти клинки остры, но они все же слишком малы и тонки, если подумать. Не выручила его наваха. И вот с тех-то пор Бестеги все ищет медведя…

— С этой навахой?

— Да.

— Медведь — зверь опасный, — промолвил лейтенант. — Самый опасный из всех. Он хитрый, ловкий, свирепый. Любой дрессировщик скажет вам, что медведю никогда нельзя верить.

Я повернулся к крестьянину из Артиге.

— Не пойму, за кем же охотится Бестеги? За тем медведем, который убил его отца, или за его потомками? Медведь-то не вечно живет!

С высоты моей горы открывается вся местность к западу от Арапской долины. Это край и дикий и волнующий. На юге вздымаются цепи сьерры, устремляя ввысь белые клыки. Это молодые горы с острыми шпилями, отвесными скалами, крутыми уступами, на которых лежат нетающие снега.

Пониже видны уже сглаженные вершины, вытянутые ленты лугов, оттесняющих лес, а еще ниже открываются долины — желоба, обтесанные древними ледниками.

Река Пик спускается с Венаска. Она скачет между елями, как девчонка, что спешит на танцы. Между деревьями поблескивают ее украшения; и не знаешь, вода это, снег или блики света. У моста Рави в нее вливаются ледниковые потоки, клокочущие и холодные, родившиеся где-то между Монтарруй и Сакру. В долине Лис река успокаивается и тихо скользит среди полей. Долину замыкает узкая горловина ущелья Бурб. Затем ущелье резко расширяется, и река входит в Люшонский бассейн. Обе мои горы — гора Артиге и гора Кампас — расположены по обоим берегам Пика.

Таков вид, открывающийся из моего окна. Даже в осенние густые туманы и зимой, когда валит обильный снег, я не могу вдоволь насмотреться на эту картину. Напротив моего дома уходит ввысь темная и массивная гора Кампас. Селение Кампас притаилось в скалах, скрывая камни своих жилищ среди камней горы. Я научился угадывать серые и рыжие пятна селения на горе и черные крылья ельников над ним, а еще выше зеленые полосы лугов, за которыми простирается обширный голый край скал и озер, раскинувшийся до пограничного хребта. Порывистый ветер носится над этим пустынным краем и стонет на разные голоса меж камней и вод.

Теперь я расскажу вам, что произошло с Бестеги-отцом.

Он поднялся в полночь. Он лежал с открытыми глазами. Он так и не заснул, с тех пор как лег, но не хотел тревожить жену. Она безмятежно спала рядом с ним. Усталость трудового дня заглушила беспокойство. В темноте он не видел женщины — ни ее черных волос, уже тронутых сединой, ни ее медленно вздымающейся груди, ни ее рук, загорелых и огрубевших от работы.

Он же, Бестеги-отец, не сомкнул глаз. Он лежал неподвижно, спокойно, скрестив руки на груди, и выжидал. Когда он решил, что час пробил, он бесшумно поднялся, оделся и вышел.

Он осторожно вылез из постели, не потревожив спящую жену. Это был человек в расцвете сил, гибкий и ловкий. Он натянул, штаны и надел широкий черный пояс. Несмотря на холод, он делал все обстоятельно и неторопливо. Руки его не дрожали, дыхание было ровным и неслышным. И женщина не пошевелилась. Муж ушел, а она осталась одна в теплой постели.

Луна, похожая на масленый блин, плыла по небу, но свет ее падал только на верхнюю часть селения. Дом Бестеги остался во мраке, и он знал это. Длинные тени буков и елей тянулись к тропе. Все, кроме линии домов и ближнего леса, тонуло в молочной, пуховой, сахарной белизне. На снежной пелене синели скользящие лунные лучи. А воздух — как бы это сказать? — воздух был невесом, но резал, словно острое, тонкое, злое лезвие. Ветра не было. На ходу чувствовались только цепкие невидимые жгучие когти холода. Словно отточенная бритва, ледяной воздух впивался в лоб, в глаза, в рот идущего… Но ведь настоящему охотнику нипочем и холод и жара. Бестеги-отец не думал ни о снеге, ни о морозном воздухе, ни о круглом диске луны. Он думал только о медведе.

Он знал, что медведь придет обратно Накануне зверь унес у него телку и начал рвать ее недалеко от дома Там оставались еще добрые куски. Зверь придет. Голод заглушит в нем осторожность.