«Этой очарованности 1830 годом мне не понять»
Французская литература считает этот год вершиной романтизма. Индивидуализм, одиночество, любовь к природе и непреодолимая печаль сменяют друг друга в романах и стихах. Невозможность любви приводит к платоническим отношениям, как в романе Бальзака «Лилия долины». Сентиментальность, ирония, от объятий захватывает дух. Ален Сушон, один из известнейших французских шансонье, воспел все это в хите 1974 года «Любовь» (L’amour 1830). Словами je devais lui faire la cour, mais pas l’amour ему удалось разъяснить причину страданий бальзаковского героя, Феликса Ванденес, который «был куртуазен непомерно, но не влюблялся никогда». Нарядить песню в верные слова иногда важнее, чем обнажить ее героев.
Пока на страницах бесчисленных романов гремели взрывы, наступило 27 июля 1830 года, и насилие выплеснулось на улицы. Александр Дюма, не боявшийся приключений вне страниц своих мушкетерских романов, метался по городу, наслаждаясь схватками. Тысячи безумцев сопровождали его. Должно быть, Дюма огорчало то, что времена шляп с плюмажами и охоты за алмазными подвесками миновали безвозвратно. Король снова упустил свой шанс, к власти пришла буржуазия. И сама посадила себе на шею короля, на этот раз – Луи-Филиппа Орлеанского, немедленно обозвав его королем-гражданином, что очень скоро вернуло страну к Французской республике.
В XIX веке во Франции было, на мой вкус, многовато революций. Следующая случилась восемнадцатью годами позже, в 1848 году. А спустя еще три года новая революция привела к власти императора Наполеона III, племянника великого Бонапарта. К несчастью, он унаследовал мегаломанию великого родственника и в 1870 году внезапно объявил войну прусскому канцлеру Отто фон Бисмарку. Для Бисмарка, озабоченного объединением германских княжеств, это был подарок судьбы. Полный разгром французской армии стал чем-то вроде репетиции трагедии 1940 года. Франции, уже под управлением президента Адольфа Тьера, пришлось подписать с Бисмарком унизительный мир: уплатить пять миллиардов франков контрибуции и уступить немцам Эльзас и Лотарингию…
Но мне пора спускаться под землю: прах далекого кладбища Пер-Лашез стучит в мое сердце, а схема метро помогает составить идеальный план поездки. От Бастилии до Национальной. Переход на другую линию, по которой я попаду на станцию «Филипп Огюст». Получается: от Революции – через Нацию – к отцу-основателю Французского государства… нарочно не придумаешь! Подымаюсь наверх – вот оно, Пер-Лашез, и я немедленно направляюсь к стене Коммунаров, месту, где 28 мая 1871 года были расстреляны 150 парижан.
Все началось с того, что по окончании войны Париж отгородился от остальной страны. Парижане объединились в Коммуну (нечто вроде магистрата), который отказался признавать над собой правительственную власть. Тьер не мог им такого позволить. Вернувшись из Бордо, он перевез правительство поближе к столице, в Версаль. Но, пока Тьер срочно собирал армию, вокруг Монмартра билось сердце Коммуны, являя миру небывалую общественную жизнь. Образование сделали бесплатным, обязательным и вывели из-под власти Церкви. Организовали небольшие кооперативы. Город постепенно преображался в соответствии с мечтами социалиста-утописта Пьер-Жозефа Прудона, через сотню лет, в тысячах километров от Парижа, такую организацию жизни назовут киббуцами…
У Коммуны не было шанса победить регулярную армию Тьера. Но по всему городу возвели почти тысячу баррикад. Всюду царил хаос. На фотографиях коммунары гордо позируют на фоне своих хлипких сооружений, совершенно не годившихся для защиты. Страна, шаг за шагом, возвращала себе столицу. Бой шел за каждую улицу. Восставшие отступали, применяя тактику выжженной земли: ратуша, Пале-Ройяль и даже колоссальное Тюильри горели. Но число солдат росло, снаряды рвались на мостовых. И, едва бои закончились, как самозваные гиды потащили туристов любоваться живописными руинами.
Эта чрезвычайно короткая гражданская война оказалась самой кровопролитной – La Semaine Sanglante[29] – неделей в истории Франции. С 21 по 28 мая 1871 года погибло почти тридцать тысяч человек. Больше, чем во время Варфоломеевской ночи 1592 года. И больше, чем во время террора 1793 года.
Судебных разбирательств не было, зато наличествовали массовые казни всех, кто подвернется под руку. Времена кинжалов, топоров и гильотин остались в прошлом; благодаря новейшему изобретению – пулеметам – убийство перестало волновать исполнителя, превратившись в механический процесс.
Тысячи восставших были убиты расстрельными командами. Трупы складывали в штабеля. Мостовые заливала кровь. Плотный, густой пороховой дым висел над городом. Ошалевшие от впечатлений туристы пялились на горы трупов, заполнявших площадь Трокадеро. Вонь стояла непереносимая. Последних коммунаров привели 28 мая 1871 года на Пер-Лашез и расстреляли рядом с могилами Мольера, Бальзака и Шопена, у северо-восточной стены кладбища. Последние 147 выстрелов были сделаны ранним вечером. Коммуна была убита у стены Коммунаров.
На стене – памятная доска. Под ней – свежие цветы, много роз. Так же было, когда я приходил сюда прошлый раз. Здесь – место, которому поклоняются коммунисты, анархисты и прочие борцы за свободу. В этом отдаленном уголке кладбища вдруг понимаешь, что у коммунаров не было выхода из положения, в которое они сами себя загнали.
«Песня революции – это песня любви»
Жюльет Греко взяла за правило в конце всякого концерта исполнять одну и ту же песню, которую она каждый раз объявляет одинаково. Слегка облокотясь на рояль, за которым сидит ее муж и аккомпаниатор Жерар Жуане (аккомпанировавший в свое время Жаку Брелю), она говорит:
– Я спою любовную песню, потому что это песня о революции. Песня о революции – всегда песня о любви.
И она начинает песню, которую все мы знаем, – по крайней мере, любой может кое-как ей подпевать, с самой первой строки: «Вишневые дни пора нам воспеть». Публика аплодирует. Многие проходят вперед. Некоторые просто шалеют от слов «И вас тоже ждут вишневые дни, / Но коль вас любовь с печалью страшит, / От милых бегите…». Да, ваше раненое сердце трепещет, предвкушая прекраснейшую песню «Вишневые дни» (Le temps des cerises). Страстную и страшную. Мечтательную и грустную. О юности и весне.
И кому только пришло в голову придать ей революционную окраску? На площади Бастилии 10 января 1996 года Барбара Хендрикс исполнила ее перед огромной толпой, собравшейся почтить память Франсуа Миттерана. Песня эта стала в левой среде символом борьбы за свободу и равенство. Хитрый ход, я бы сказал. Да, в ней есть слова, что «В сердце моем осталась [от «вишневых времен»] открытая рана». И, вдобавок, «серьгами вишни висят, сверкая, но каплями крови лягут потом».
Собственно, эту метафору нетрудно привязать к любой революции, но Le temps des cerises связывают исключительно с Коммуной. Она действительно совпала с сезоном сбора вишни, но больше никакой связи здесь не видно.
Текст песни был написан в 1867 году Жан-Батистом Клеманом, сорокалетним бездельником, пытавшимся зарабатывать чтением своих стихов в кафе и кабаре. Настала очередная весна, гормоны взыграли, и он написал Le temps des cerises. Текст так бы и остался безвестным, но судьба его оказалась счастливой благодаря тенору Антуану Ренару. Ренар заболел раком, ему пришлось проститься с лучшими столичными залами, и на жизнь он зарабатывал, выступая где придется.
Однажды он встретился с Клеманом, и тот предложил ему эти стихи. Легенда гласит, что Ренар расплатился с ним своим зимним пальто. Короче, в одно прекрасное утро Ренар положил текст на музыку, он всегда так делал: днем придумывал к текстам мелодии, а по вечерам исполнял получившиеся песни. Случилось это, вероятно, в первые дни Коммуны.
Между тем Жан-Батист Клеман ринулся в бой вместе с парижскими рабочими и даже написал подходящую к случаю песню La semaine sanglante («Кровавая неделя»), использовав какую-то известную мелодию. Вам понадобится все ваше мужество, чтобы перенести исполнение этого шедевра, обратите внимание на слова: «Одни предатели и жандармы. / Только их и видишь на улице. / Старики обливаются слезами / Вдовы и сироты. / Париж избавился от своей нищеты». Страшно жаль, что никто ее не поет, да…
