Мир. Между ними больше никогда не возникнет ни это явление, ни даже призрачное понятие. Теперь мир для этих двоих– это параллельная реальность, в которой оказаться невозможно. И их яростные, непримиримые ни одной силой во Вселенной взгляды были тому подтверждением.

Увы, но судьба карает храбрецов за излишнюю самоуверенность, превращая их в самых настоящих глупцов. Почувствовав невыносимо сильный спазм, сумевший вывести аристократа из состояния головокружительного подъёма, Генрих сначала закашлял, упав на одно колено и оперевшись рукой о землю, а после почувствовал, как волна резко скрутившей ему живот боли оставила после себя алую кровь, теперь показавшуюся его взгляду на ладони, до сего момента прикрывавшей рот.

Шварц не понимал, что с ним творится: ещё минуту назад он думал, что скоро увидит свет, который заберёт его душу в ад, потом произошло то, чего никто не ожидал, а обретённая сила стала чем-то вроде подарка судьбы, но теперь всё вернулось на круги своя, даже не успев начаться. Он ощущал невероятную энергию внутри себя, однако именно она буквально раздирала его тело изнутри, создавая парадокс ощущений: в одно время его одолевали и сила, и слабость – и стремленье, и боль.

Вальдемар, который, казалось, уже было поверил в то, что сила Шварцев, тех великих и далёких предков, всё ещё жива в Генрихе, поймал себя на ироничной мысли, что всё же он был прав: орден вот уже не первый раз возглавил человек слабый, неспособный к принятию твёрдых решений и самое главное – эгоистичный.

– Увы, Ваше Величество, – пожав плечами и смотря на то, как феникс в лице Генриха сгорел, так и не успев восстать, произнёс с удовольствием Вольф, направившись к каменным статуям людей, которые отображали давно минувшие эпохи, – Вы не учли того, что Земля – весьма примитивная и слабая планета, – не то, что наши – и здесь живут под стать ей слабые люди, – королева Валери, стоявшая далеко позади, была впервые удивлена такому развитию событий, в корне отличающихся от того, что видела она и того, к чему она пыталась вернуться. – Использовать силу собственного духа или, проще говоря, свою жизненную энергию даже шаманам сложно и опасно, если быть к этому не готовым, а Генрих и шаманом-то никогда не был, вследствие чего могу предположить и даже утверждать, что этого его первый и последний бой, – глумился и был весьма самоуверен Вольф, резко сдвинувший брови от того, как Шварц сильно и мгновенно после его слов ударил кулаком в землю, образовав небольшую воронку от удара, в котором заключалась его жизненная сила.

– Неважно, – использовав эту руку как опору, начал медленно подниматься Генрих, – первым или последним будет это сражение для меня, – зубы его противника сжались от раздражения к тому, кому он искренне желал смерти. ¬– Можешь быть уверенным, тебя я отправлю прямиком в ад.

Было видно, что тело аристократа не может выдержать такого непривычного для него напряжения. Вены на руках сильно набухли, во рту не прекращал чувствоваться солёный вкус крови, но, несмотря на всё это, его дух был силён и готов к бою, даже если тот будет последним.

– Что ж, – с неохотой признав, что его соперник ещё может представлять собой угрозу, и что недооценивать его было бы верхом глупости, принял его слова, как вызов, Вальдемар. Он вытащил из рук статуи каменного рыцаря тяжёлый меч, который от минувших веков, сырости и холода покрылся ржавчиной, и в тот же миг продемонстрировал, что значит действительно умело и правильно использовать силу собственного духа. Покорёженное смертельное оружие преобразилось в руках нового хозяина в обоюдоострый меч, от которого исходило сияние питавшей его силы. Этим жестом Вальдемар как бы пригласил к арене аристократа, подкрепляя свои действия уже давно томившимися словами. – С удовольствием отправлюсь туда, но только вместе с Вами, ведь Ваша душа тоже запачкана чужой кровью, как и моя.

– Чужая кровь... – оперевшись о стоявшую рядом с ним, идентичную каменную статую рыцаря, который тоже держал в руках непригодное для битвы оружие, сквозь зубы проговаривал с ненавистью Шварц, – и чужие жизни, – его рука потянулась и ухватилась за рукоятку меча, – были отняты мной... по твоей вине! – Генрих не только выкрикнул эти слова, но и неожиданно для Вольфа и самого себя совершил точно такую же трансформацию старого оружие, посмотрев на которое многие просто бы покачали головой в знак того, что сделать с ним ничего нельзя.

Куски ржавого слоя, которые начали ломаться от невероятного количества вложенной в меч силы, разлетелись в разные стороны от само́й рукоятки до кончика блестящего острия. И если бы Генрих не дышал так громко, жадно глотая ртом воздух, который словно стал источником его сил, то, возможно, он и услышал бы, как прошипел сквозь стиснутые зубы разозленный его природной одарённостью Вальдемар.

Так было всегда. Вольф всю свою земную жизнь добивался всего своим упорным трудом и главное – преданностью великой семье, а она в тот момент лишь непринуждённо пользовалась этим, ничего не отдавая взамен и даже наоборот – требуя всё бóльшего.

Не иметь свободы? Пожалуйста. Жить ради других? Да без труда. Но вот позволить лишить себя гордости и способности любить Вальдемар никому не мог позволить. В его сердце зародилась обида в тот день и в тот час, когда намеренными и жестокими словами его хозяин – тот, кому он служил верой и правдой – посягнул на самое дорогое, что текло в жилах всех эриа́нцев: на его чувства.

Запретить быть самим собой – это, пожалуй, самое страшное как для людей, так и для всех остальных живущих во Вселенной. Это значит и не жить вовсе. А тогда в чём же будет смысл пройденного пути? Да ни в чём...

– Обвинять чужого в своих прегрешениях – так типично для Вас и Вашего отца, – не раскрывая рта, приглушенно посмеялся Вольф, издавая такой глухой смех, будто он пытался вырваться из его груди.

– Позволь узнать прежде, чем я расправлюсь с тобой, – излишне самоуверенно и, честно сказать, не совсем обоснованно проявил свою решительность Генрих. – За что ты так ненавидишь Шварцев?

На мгновение повисла лишь тишина, нарушаемая успокоившимся ветром над бездонной пропастью и тяжёлым дыханием присутствующих, а было их здесь немало. Вопрос заключался лишь в том, чья роль сейчас была значимей: у противостоявших друг другу бывших соратников или у скрывающихся за их спинами зрителей в лице королевы Валери, так и не пришедшего в себя Лайсерга, которому неслабо досталось, и не отходящей от него Сары?

Брюнетке не оставалось ничего другого, как молчать и не подавать виду, что она здесь и желает, именно что желает, Вальдемару смерти не меньше, чем сам Генрих. Она поняла лишь одно, потому что это прозвучало из уст самого мужчины, – он убил её отца. Но что она могла? Эта хрупкая и слабая девчонка. Разумеется, ничего.

– У меня не было ненависти к Шварцам, – как будто тщательно обдумав свой ответ на поставленный перед ним вопрос, произнёс с некой досадой Вальдемар, – я ненавидел только Вашего отца и Вас.

– Интересно, почему, – с иронией и ненавистью пробубнил Генрих, увидев, как Вольф изогнул бровь, словно удивившись его словам, и произнёс:

– Вам и правда интересно?

– Разумеется, нет, – перечеркнув единственную возможность выйти из накалившегося положения более мирным путём, сказал, как отрезал, Генрих, после чего мгновенно устремился, будто стрела, на своего противника.

Лязг металлов, скрежет лезвий и сцепленных зубов – и вот они уже с ненавистью смотрят в глаза друг другу, закончив пустозвонное предисловие жирной точкой слов эриа́нца.

– Кто бы сомневался.

«Как же холодно... Хотя нет. Ужасно жарко. Не могу понять. С одной стороны веет жаром, а с другой – прохладой.

Где я? Я умерла? Но тогда почему я всё ещё что-то ощущаю? Ведь не должна, если верить духам.

И что ещё более важное – кто я? Ах да. Помню. Я Анна Киояма... Нет, Асакура... Хотя и ещё была Шварц... О, духи, кем я только ни была... Жаль, что только не самой собой.