Все-таки большая часть Достоевских осталась русскими и сберегла в чистоте свою исконную православную веру. Акиндия Достоевского удалось обнаружить среди иеромонахов Киево-Печерской лавры. Ещё один Достоевский достиг сана епископа. Ещё один оказался в турецком плену, однако воротился на родину и в честь своего чудесного возвращения повесил серебряные цепи перед иконой Богоматери в польском по тому времени Львове.
Стало быть, в семнадцатом веке у Достоевских бывали и большие карьеры, и водилось довольно злата и серебра. Только в восемнадцатом веке род захудал, может быть, потому, что православным людям не было дороги в юго-западных землях, окончательно подпавших под власть католичества. Андрея Михайловича уже с трудом удалось обнаружить скромным протоиереем в захолустном городишке Брацлаве, всё в той же знакомой Подольской губернии. Один из его сыновей служил в сельской церкви на скудном жаловании в бедном приходе. Из шести его дочерей трем, скорее по традиции, чем по велению сердца, суждено было стать деревенскими попадьями, а три другие вышли замуж за мелких малороссийских чиновников, уже при Потемкине.
Та же заурядная участь ждала и Михаила Андреевича. Он был помещен в Каменец-Подольскую семинарию, и быть бы ему, без сомнения, деревенским попом, если бы не указы императоров Павла Петровича и его странного сына Александра Павловича, которыми наиболее способные семинаристы определялись на казенный кошт в медико-хирургические академии обеих столиц. Михаилу Андреевичу, успевшему выказать свои дарования, суждено было попасть в число этих избранных.
Что говорить, суровым, устеленным терниями был его путь. После сытости, тепла и уюта отцовского дома довелось ему изведать ужасающего семинарского быта с его грубостью, розгами и презрением к человеческой личности. Он попал в другой мир, но и там его ждали холод и голод и непомерная тягость учения. Он не погиб, он всё одолел и был выпущен, как и многие его однокашники, лекарем на службу царю и отечеству, в полк.
Дядя Василий Михайлович с годами завел на Москве довольно обширные связи, а со связями у нас довольно много можно иметь и довольно много достать, слава Богу, тогда ещё не всё на свете продавалось за деньги, хотя и тогда подлая мзда была очень и очень в чести. Удалось ему заглянуть и в послужной список примеченного им жениха, в котором обстоятельно, с армейской простой изъяснялась вся его подноготная, а с ней вся дальнейшая жизнь. Ничего необыкновенного список не содержал, но не содержал и ничего из того, что бы порочило Михаила Андреевича. Список гласил:
«По надобности во врачах во время последней против французов войны командирован г. вице-президентом академии в московскую Головинскую госпиталь для пользования больных и раненых 15 августа 1812 г. Потом в Касимовский военно-временный госпиталь, откуда получил похвальный аттестат 1 сентября 1812 г. Потом командирован им же вице-президентом Московской губернии в Верейский уезд для прекращения свирепствовавшей там повальной болезни и за что имеет тоже похвальный аттестат. Лекарем 1-го отделения произведен 5 августа 1813 г. В Бородинский пехотный полк поступил 1 сентября 1813 г. За выслугу узаконенных лет медицинским департаментом военного министерства удостоен звания штаб-лекаря в означенном полку со старшинством 5 августа 1816 г. По предписанию медицинского департамента, во уважение ревностной службы его, помещен в оном же полку на оклад 1-го класса с жалованьем по 500 рублей в год 20 октября 1816 г. Из оного полка переведен в Московский военный госпиталь ординатором, за усердную службу помещен на оклад старшего лекаря 2-го класса с жалованьем по 600 рублей в год 7 мая 1819 г.»
Совершив все эти открытия, важные для него чрезвычайно, дядя Василий Михайлович представил сестре и её мужу своего протеже и коллегу по медицинскому поприщу уже не без блеска, описал его достоинства почти теми же яркими красками, какими перед студентами расписывал какое-нибудь клещевинное масло, микстуры и порошки. Правда, рекомендованный им жених почему-то несколько отпугивал и будущего тестя, и будущую тещу, и в особенности невесту, совсем ещё юную, главным образом, конечно, своей суровой наружностью и некоторой надменностью нрава. Им не такого мужа хотелось бы младшенькой дочери, сердечной любимице без исключения всех родных и знакомых, включая прислугу. Они и предпочли бы, очень наверно, для неё иного спутника жизни, кабы не ушло достояние дымом учиненного проклятым Бонапартом пожара. А без достояния об ином-то муже нечего было мечтать. Что было делать? Смирившись перед судьбой, Федор Тимофеевич и Варвара Михайловна дали свое родительское благословение. Мария Федоровна, как водится, им покорилась. Венчание состоялось, свадьба справилась самая скромная, в самом тесном семейном кругу, и для Михаила Андреевича с Марией Федоровной началась новая жизнь, полная самых ничтожных, самых изнурительных семейных забот и долгое время никем не видимых мук, как ему открылось отчасти впоследствии.
Поначалу из экономии жили при госпитале, жили неловко и беспризорно, как и не могло быть иначе в стенах казенного заведения. Тут приглядеться и присмотреться друг к другу возможности не было. Михаил Андреевич весь день находился на службе. Мария Федоровна скоро после венчания забеременела и тяжело переносила свое положение. Мальчик родился в положенный срок и назван был Михаилом. Оставаться при госпитале стало нельзя. Михаил Андреевич вышел в отставку. Несколько месяцев где-то ютились, с младенцем, без денег, без места, кажется в наемной квартире где-то в Басманной, в которую из собственного дома к тому времени переселился Федор Тимофеевич, тесть. Понятное дело, тестю в глаза глядеть было совестно: нахлебник, жилец.
Кажется, именно в те мрачные, беспросветные дни Михаил Андреевич с пылом, для неё неожиданным, и поклялся юной жене, что последние силы отдаст, пробьется и выбьется, и не только прокормит и обеспечит семью, но и восстановит честь так несчастно, под ударами рока затертого рода и детей своих, это всенепременно, всенепременно, помни и верь, выведет в потомственное дворянство, в помещики настоящие, как надлежит. Мария Федоровна была прекрасна не только лицом. Она была редка птица, энтузиастка, мечтательница, с благородной душой, с потребностью жертвы во имя чего-то большого и светлого, даже прямо святого. Она увидела в своем муже чуть ли не гения, конечно, непонятого, неоцененного, героя великой войны, походов и битв, славы Бородина первее всего. Она тогда же полюбила его самой чистой, самой преданной, самой честной любовью щедрого сердца, преданной прежде всего, преданной до последнего вздоха. Она стала молчаливой опорой его, как выяснилось впоследствии, непрочной души.
Сам ли по себе, ободренный ли её полным доверием, но он свое слово очень скоро сдержал. Это невыносимое положение длилось недолго. Слава Богу, вышло место лекаря женского отделения в Мариинской больнице, на Божедомке, место неказистое, бедное, всего в шестьсот рублей ежегодного содержания, да и то досталось ему по протекции, через того же Василия Михайловича, дядю, который благословил и сосватал его.
Эта больница учредилась попечением Марии Федоровны, вдовы убиенного императора Павла Петровича, в 1803 году. Божедомка была выбрана, надо думать, именно потому, что располагалась на самой окраине, среди огородов и пустырей, так что строить можно было широко и привольно. Строительство, по проекту Михайлова, велось между женскими институтами: Екатерининским и Александровским, неподалеку от Марьиной рощи. Здание пострадало во время пожара Москвы, учиненного мародерами просвещенной Европы, и было перестроено под руководством Жилярди.
Здание получилось внушительным, украшенным колоннадой, во вкусе тогдашнего подражания итальянской архитектуре, как будто несколько лишней для скорбного места. Его окружали многочисленные служебные помещения, дворы чистый и черный и обширный сад для прогулок больных. С двух его сторон были пристроены флигеля, в которых отводились квартиры семьям постоянных врачей.
