Первым делом бросались в глаза татуировки на бицепсах, и они либо пугали до смерти и заставляли держаться подальше, либо завораживали и манили подойти — если осмелишься. Майк ходил в безрукавке, выставляя руки напоказ. На закруглении правого плеча красовался всплывающий из океана Моби Дик, а на левом — веснушчатая физиономия улыбающегося мальчишки. Майк говорил, что это его старший брат Уэйн, погибший на лесопилке восемнадцать лет назад. И первый его товарищ по группе. Играл на убогом «Фендер телекастере», говорил Майк. Голубой огонь, как резной алмаз, — «телекастер», не брат. И он, «телекастер», тоже был тут изображен, изогнутый, как разозленный галстук-бабочка.

Кочевник всегда считал, что человек носит в себе свой мир. То, что он испытал, перевидал или перечувствовал, все свои радости и скорби, все, что не может в точности повторить никто другой, и поэтому мир у каждого свой. В случае Майка различные татуировщики — не меньше полудюжины и с контрастно различающимися стилями — изобразили его мир у него на руках. От плеча до кисти сверкали разноцветные чернила ярких тонов: лица мужчин и женщин, переведенные с фотографий, крутые или раздолбанные машины, «пикапы пикаперов», как называл их сам Майк, даты, которые что-то для него значили, где бутылка виски, где дымящийся косяк, тюремная решетка, длинная сельская дорога, плюющий огнем череп, топоры бас-гитар, которые он любил, или терял, или закладывал, белый пес, черный пес, дьявол, ангел, лицо его маленькой Сары, названия групп, которые ему хотелось запомнить («The Five», конечно же, входила), изречения вроде «Доверие надо заслужить» и «Живи, пока жив» — и все, что происходило от прошлого к настоящему, от плеч до кистей. Все это, разумеется, на фоне фантасмагорической темно-синей звездной бездны, где среди картин блуждали огненно-красные и ярко-желтые кометы. Кочевник подумал (как наверняка уже думал и Майк), что кончается свободное место.

Моби Дик? Первая прочитанная Майком книга, которая ему понравилась. Он даже украл ее в публичной библиотеке Богалусы, когда библиотекарь ему сказал, что ему еще рано такое читать. И он очень болел за белого кита и хотел, чтобы тот снова жил.

— Верно, — сказал Терри, когда решил, что можно уже говорить. Обращался он прямо к Майку. — Именно репозиционирую.

— А чего бы нам не остановиться и не репозиционировать твою задницу на обочину прямо сейчас? — спросила Берк в совершенно очаровательной манере.

— Потому что, — ответил он с большим достоинством, — я в игре, как вот Джордж. На это турне. Я буду делать то, что делал всегда. И никто не скажет, что я стал работать спустя рукава, не сомневайся.

— Не могу поверить. Не могу поверить, — повторяла Ариэль, и Кочевник подумал, что никогда не слышал у нее такой страдальческой интонации. — Когда ты уйдешь, Терри, кончится все. Никто тебя заменить не сможет, кто бы он ни был.

— Ну, не знаю, — начал Джордж. — Есть же…

— Мне кажется, тебе лучше бы заткнуться, — перебил Кочевник, и Джордж замолчал.

— Вот объясни ты ему, блин, — попросила Берк.

— И ты свой вулкан с лавой заткни тряпкой! — огрызнулся Кочевник.

— Ура-ура, радость-радость! — засмеялся Майк смехом могильщика. — Живем мгновением, братья!

Кочевник приложил пальцы к вискам и сполз по сиденью вниз. Кондиционер тарахтел как бешеный, но работал ли? Кочевник приложил руку к отверстию трубы — слабое дуновение прохладного воздуха, но не холодного. Да готовил ли Джордж вообще «Жестянку» к дороге на прошлой неделе, как должен был? Вот этот низкий скрежещущий шум — как если взять аккорд ми минор на дешевой сингапурской гитаре, — вроде бы набирает громкости и всех с ума сведет, пока машина доберется до Уэйко. Уже эта собака Джордж начал халтурить, а ведь только-только выехали.

— Так что, — спросил Терри дрогнувшим голосом, — все сейчас меня ненавидят?

Да, то еще турне намечается.

Последнее в таком составе. Может быть, последнее турне с кем-либо из них вместе, потому что как только начинает распадаться группа, император оказывается голым в ноль минут.

Штука в том, что император — это он. Он никогда не просил этой чести, не хотел ее. Но так получилось.

Он понял, слушая шум приборной доски и ощущая спиной гнетущее молчание, что такая хрень может развалить группу еще до того, как этот уик-энд кончится. В лучшем случае их будет сильно штормить. И что он может сделать вот сейчас — вот прямо в эту блядскую минуту, — чтобы они увидели, что он все еще император, а «The Five» — все еще группа и будет ею, пока он не скажет, что уже нет?

В гуще хаоса мелькнула мысль, и Кочевник за нее ухватился.

— Да никто тебя не ненавидит. Казалось бы, я должен, но тоже нет. По-моему, всякий должен делать то, что считает правильным. И еще я думаю, что мы должны написать новую песню.

Все промолчали.

— Новую песню, — повторил Кочевник и обернулся оценить реакцию.

Берк сидела с закрытыми глазами, Майк бессмысленно смотрел в окно, Терри подолом рубашки протирал очки. Слушала только Ариэль.

— О чем?

— Не знаю. Просто новую.

— Но в чем идея?

— Да нет никакой идеи. Написать новую песню — и все.

— Хм… — Ариэль нахмурилась. — В смысле — вот с потолка взять?

— Нет.

Кочевник понял ее вопрос, потому что они не так работали. Большая часть оригинальных песен, которые исполняла «The Five», — мелодии вроде «Отпускай», «Парад страданий», «Не нужно мне твое сочувствие», «Очередной» или «Бледное эхо» — были написаны совместно Кочевником и Ариэль. Кое-что еще написал Терри — и в одиночку, и с каждым из двух ведущих певцов. Но обычно они работали так: Кочевник или Ариэль придумывали идею и начинали ее вертеть вдвоем, и она могла к чему-нибудь привести, а могла застрять и сдохнуть. Когда песню пишешь, никогда наперед не знаешь. У других тоже могли спрашивать мнения насчет темпа или тональности, или Терри сам предлагал аккомпанемент или соло на клавишах. Майк быстро придумывал оригинальную партию бас-гитары, прокручивал несколько вариаций и выбирал, которую предложить. Берк предлагала основной ритм, завитушки и украшения и иногда давала то, что от нее просят, а бывало, что взбрыкивала и уходила в неожиданную сторону. Но как бы ни получалось дело — а иногда трудно было понять, как именно оно получалось, — в результате появлялась песня для выступления, хотя от начала процесса и до конца могла пройти пара дней, а могла и пара-тройка месяцев.

— Не с потолка, — продолжал Кочевник. — Я хочу, чтобы все на эту тему подумали. Объединим головы.

— Это мы-то объединим головы? — Берк прервала свой демонстративный сон. — И что значит — «все»?

— То и значит. Мы все должны работать над новой песней. Вместе. Не только мы с Ариэль, а вся группа. Начать, может, стоит с текста. Каждый пишет несколько строчек.

Густые брови Майка взлетели вверх.

— Как ты сказал?

— Сказал, что каждый внесетевой вклад в текст. Слишком сложная мысль?

— Для меня — да, — ответил Майк. — Я вот ни хрена не поэт. Строчки в жизни не написал.

— И я тоже, — поддержала его Берк. — Не моя это работа.

— Можно мне сказать? — спросил Джордж и в наступившей паузе продолжил: — Мне эта мысль кажется хорошей. В смысле — отчего бы и не попробовать?

— Рад, что ты так думаешь, — кивнул Кочевник. — Потому что ты тоже будешь участвовать.

— Я? Да брось ты. Если в этом мире кто и не умеет писать песни, так это я.

— А ты пробовал?

— Нет, и как раз потому, что не могу. Я кое-как знаю, что такое звук, но такого немузыкального, как я, еще поискать.

— Но ты же сам сказал: отчего не попробовать хотя бы?

Джордж не успел ответить, как Берк сказала:

— Ладно, до нас дошло. — В ее голосе звучали снисходительные нотки, от которых Кочевнику подумалось: а не надо ли было давно уже дать ей по морде и на этом покончить? — Ты ищешь что-то такое, что удержит нас вместе? И чтобы все мысли были только о турне? Типа занять душу работой или что-то в этом роде?