Кочевник увидел, что перед ним — тарелка картошки по-гречески.

Масла минимум.

Как он просил.

Идеально.

И официантка еще скалила зубы!

Этого он снести не мог.

Не было здесь Джорджа, чтобы его успокоить словами. Не было Ариэль, чтобы оказаться рядом, хочет он того или нет. Воспоминания смешивались — тело Майка грузят в белую машину коронера, тело Джорджа грузят в «скорую», тело Дина Чарльза лежит на мостовой, все вместе, и воспоминания переливались друг в друга, как песни в «Дастин Дэй», а из освещенного неоном и тронутого жаром ада Феликс Гого напоминал, чтобы помнил свою роль, и снайпер в деловом костюме перезаряжал винтовку, и три этих студента смеялись над ним у него за спиной, а официантка принесла идеальную картошку по-гречески и заявила, что ноль проблем.

Он превратился в пучок взведенных сигналов тревоги — и сорвался.

И был это всем срывам срыв.

— Мэм? — спросил он, блестя испариной на щеках и на лбу. Чей это был голос? Он не знал. Краем глаза видел, что у двери в кухню стоит вторая официантка и смотрит. Что ж, представление началось. — Мэм? — повторил он. — Тут мне в тарелку что-то попало!

— Что?

Он поднял тарелку с картошкой, выскользнул из кабинки одним плавным движением и ответил:

— Твоя блядская рожа.

Непринужденным будничным голосом.

И в тот же миг схватил официантку другой рукой за затылок и влепил тарелку прямо ей в табло.

Не надо было ей так орать — как дикому зверю. Не надо было ей вцепляться ему в лицо ногтями и бить ногой в голени. Потому что он бы тогда бросил на стол десятку и вышел, а так от полосок крови на левой щеке и боли в чуть не треснувшей голени он сам взревел как зверь и оттолкнул ее от себя, и она перевалилась спиной через стол и стул и хлопнулась на пол, не переставая орать.

И этим трем студягам не надо было набрасываться на него сзади. Не надо было хватать за руки и прижимать их к бокам, пытаться бросить на пол, сбивая с ног ударами по ногам. Все это лишь заставило Кочевника раскидать их ударами, схватить стул и начать им размахивать.

— Эй, друг! Давай брось это дело! — кричал один из них, но чего он хотел: чтобы Кочевник бросил драться или, наоборот, вызывал его на бой, осталось неизвестным, потому что стул врезался ему в левое плечо, он схватился за больную руку, откатился прочь и после этого уже мало чего говорил.

Пожилой с книгой смылся. Вторая официантка вопила: «Звоните копам! Звоните копам!» Официантка со скупо промасленной картошкой на лице мчалась к Кочевнику со столовым ножом, занесенным для удара, и Кочевник в приступе багровой ярости отгородился от нее стулом и оттолкнул, послав кувырком через другой стол.

— О Господи, прекратите! — крикнул кто-то, и Кочевник увидел повара в дверях кухни.

Тут самый храбрый (или самый глупый) из трех молодых людей обхватил его сзади за шею и попытался повалить на пол. Кочевник бросил стул и задергался, как маньяк, освобождаясь. Кровь стучала в висках, перед глазами кружились темные пятна. Он двинул нападавшего локтем в ребра, еще раз, тот ухнул от боли, и Кочевник вырвался, обернулся, ударил правым кулаком так, что челюсть съехала набок. Второй удар в лицо завершил дискуссию, и враг помчался к двери, закрывая окровавленный рот.

На том могло и кончиться, если бы официантка не метнула в Кочевника бутылку кетчупа.

— Чтоб ты сдох, мать твою! — взвизгнула она при броске, давая Кочевнику нужное время, чтобы уклониться и спасти собственный череп, но бутылка вылетела, разбив по дороге окно. И тогда Кочевник, у которого в голове вопил Джордж, умоляя прекратить, но которого схватил и не отпускал почти галлюцинаторный катарсис битвы, подобрал другой стул и запустил в официантку. Она присела, стул пролетел над головой и врезался в «Арго», нарисованный корабль в нарисованном море, оставив в стене пробоину величиной с тарелку, над самой ватерлинией.

И через две секунды после этого повар выскочил из кухни с пистолетом в руках. Морда у повара была красная, он наставил пистолет на Кочевника, палец на спуске, и заревел:

— Пристрелю, сволочь! Я тебя…

Пистолет выстрелил.

Кочевник только успел вздрогнуть, когда пуля просвистела мимо левого уха и вслед за бутылкой кетчупа вылетела на улицу. Повар смотрел на пистолет с ужасом, как на плюющуюся кобру. Кочевник пошатнулся в сторону, уперся в стену кабинки, в которой раньше сидел, и увидел, что повар опять наводит на него пистолет.

— Ни с места! — крикнул повар, но тут чашка кофе, брошенная Кочевником, взлетела в воздух, повар вскинул руку, чтобы закрыться, и пистолет выстрелил снова — то ли случайно, то ли намеренно.

Пуля пробила круглую дырочку в красном виниле кабины. Кочевник увидел, как ствол ищет его. В отчаянии или в безумии он схватил со стола еще что-то, метнул, и кусок целебного кварца ударил повара в ключицу, заставил отшатнуться и упасть спиной на раненый корабль.

Кочевник бросился вперед, на повара, опустив голову и ссутулив плечи для столкновения. Он сам был собственной пулей.

Но не успел добраться до цели, как официантка с пола ухватила его за ноги, он споткнулся, однако инерция была такова, что повар не успел поднять пистолет, и Кочевник влетел в него с такой силой, что они чуть не провалились через «Арго» в Древнюю Грецию или хотя бы в кухню. Схватка пошла лицом к лицу, повар пытался наставить пистолет на противника, Кочевник пытался прижать его руку. И тут Кочевник ударил его головой, и повар разжал пальцы — пистолет оказался у Кочевника.

— Беги! — крикнул повар и — истинно храбрая душа — попытался оттолкнуть Кочевника, чтобы официантка успела выбраться. Она бросилась бежать, тогда повар выпустил футболку Кочевника и тоже пустился наутек.

Кочевник оказался в «Аргонавте» один, с тремя кровавыми полосками на лице и с пистолетом в руке.

Слышались приближающиеся сирены.

Огонь в душе Кочевника угасал, но угли еще тлели. Положив пистолет на стол, он прислушался к сиренам. Тоже музыка своего рода. Ариэль как-то могла бы эту ситуацию использовать. Записать так, чтобы ты почувствовал досаду, и боль, и грусть, как будто сам ее проживаешь. Потому что, если честно и откровенно, она умеет писать песни куда лучше Кочевника.

На улице за разбитым окном замигали красные и синие огни. Сколько машин там точно, непонятно, но похоже было, будто у копов тут съезд. Кто-то там орал — кажется, это был голос той стервы-официантки, набравший столько децибел, что перепонки рвались.

Он очень, очень плохо себя вел.

— Бог ты мой, — сказал он, хотя не верил в Бога, но к кому еще взывать, когда дерьмо хлынуло на вентилятор?

С улицы заговорил ревун:

— Эй там, в здании! Бросайте оружие в окно, руки на голову и выходите на улицу! Обойдемся без жертв.

Кочевник уставился на поврежденную стену, на разбитую фреску, и тень его танцевала в мире красных и синих вертящихся огней. Бедняга облажавшийся Язон, подумал он. Стоит себе у мачты, направляет корабль, ни разу в жизни с места не сдвинувшийся. Верит, будто куда-то плывет на самом деле, приближается к Золотому руну.

По-хорошему надо бы пристрелить этого Язона с аргонавтами, чтобы не мучились.

Громкоговоритель повторил свое обращение, но на этот раз последнюю фразу не сказал.

Кочевник схватил ближайший стул и стал сбивать фреску, разрушая стену. Когда стул развалился на части, он взял другой и продолжал пробивать дыры в идиотской мечте Язона. Второй стул сломался, Кочевник взял третий, и это была тяжелая работа, очень тяжелая, но он был настроен закончить начатое, он не из тех, что сбегают от трудностей, никогда сын Дина и Мишель Чарльз не сделал бы такого, и он еще работал изо всех сил, когда в окно влетели две гранаты в форме торпед, и он даже не повернулся, ему плевать было, потому что он был занят освобождением Язона, и газ закрутился вокруг него лиловыми змеями, и кожу начало жечь, глаза невольно закрылись, потому что их захлестнуло жидким огнем, и он продолжал качаться в темноте, потому что только это умел делать.