С ним никогда об этом не говорили, но в конце концов мальчишка, обожавший своего отца, достаточно вырос, чтобы заметить, как проползают по тому женские взгляды, как говорят женщины между собой, глядя на него уголком глаза, как они улыбаются ему навстречу, касаются его, подбираются поближе — вдохнуть горячий пот музыканта и разогретый кожаный наряд.
«Джонни! — сказал однажды его отец в пятницу вечером в мотеле „Бест вестерн“ в Мэнсфилде, штат Огайо, когда по телевизору показывали „Грязную дюжину“. — Ты не против был бы досмотреть это у ребят?»
За несколько минут до этих слов он быстро глянул на часы.
«Ноль проблем, па, — ответил Джонни, сдвигаясь на край кровати и надевая кроссовки. — Не против, конечно».
Но когда сын обернулся посмотреть на отца по пути к двери в холл, они оба знали, на что смотрят.
«Пап? — спросил Джонни. — Ты маму больше не любишь?»
«Шутишь? — прозвучал ответ, сопровождаемый сухим смешком. — Еще бы я твою маму не любил. А знаешь, почему я ее так люблю? Потому что она мне подарила тебя, вот почему. Мы с тобой — двое мужчин, живущих на дороге. Свобода и музыка, что может быть лучше? Беги скажи Дэнни, что я вам велел пойти пиццы поесть. О’кей?»
«О’кей, па», — сказал сын, потому что Дин Чарльз был светом его мира и уже много лет в маленьком домике в Восточном Детройте, между Сентер-лейн и Роузвил-стрит сидела на полу Мишель Чарльз, окруженная множеством Библий и религиозных брошюр, нахмурив сосредоточенно брови, и глаза отчаянно бегали по строчкам в поисках чего-нибудь, во что можно поверить, потому что она нашла у своего мужа любовные письма в коробке с обувью.
Но как подруга Бутча Манджера осталась ему предана и после того, как он избил ее до полусмерти, — думал Кочевник, ожидая официантку, — так и Мишель Чарльз оставалась верна и предана своему мужу. Что такая женщина могла делать с этим носорогом Дином? Давать ему свободу, подумал Кочевник. Не мешать странствовать, зная, что он всегда вернется домой, пусть даже только для того, чтобы перетянуть гитару.
С матерью нынче все в порядке. Она живет одна, поблизости от своей замужней сестры во Флориде, в Сэнфорде, ухаживает за больными в хосписе и занимается теннисом с подругами. И не стесняется им сказать, что сын у нее «рок-н-роллер». Жизнь, как и представление, должна продолжаться.
Вдруг рядом с его кабинкой оказалась официантка. Она смотрела на него, а он задумался. Кочевник заметил, что это уже другая, не та, что выходила из кухни, — та наливала холодный чай пожилому.
— Э… мне чашку кофе, пожалуйста, — попросил он. — Просто черного.
— Это все?
Ей было около сорока, скорее меньше, чем больше. Темные волосы. Темные глаза либо очень устали, либо им все смертельно надоело. Будто она предпочла бы находиться в любой точке земного шара, но только не в «Аргонавте» в половине четвертого утра.
— Нет. Еще сандвич со стейком.
Она не стала записывать.
— Овощи на пару, картошка по-гречески или картошка в сыре?
— По-гречески. — И была еще одна вещь, которую он должен был сказать, потому что в первый раз, когда он сюда пришел и сделал этот заказ, налили слишком много масла, а так как у официанток нагрузка была высокая, ему почти каждый раз приходилось повторять. — Вы не могли бы попросить повара меньше лить масла?
— Он всегда делает одинаково.
— Да, но… понимаете… я тут брал ее у вас раньше, и было слишком много масла…
— Он всегда делает одинаково, — повторила она, на этот раз с мрачной воинственностью, от которой у Кочевника губы сжались в нить. Он посмотрел на женщину колючим взглядом.
— Доверять надо своему повару. — Он попытался улыбнуться, но не получилось. — Он сделает как надо, если его попросить. Вы просто ему поверьте.
Она на несколько секунд замолкла, раскрыв рот. Лицо ее превратилось в маску без выражения, глаза — как два тусклых угля.
— Попрошу у него, — сказала она сдавленным голосом. — Но я знаю, что делаю. Я вам говорю, что делает он их всегда одинаково.
— Вот и хорошо, спасибо, — ответил Кочевник.
— Ноль проблем, — сказала она, поворачиваясь уходить, и он ощутил, что волосы у него на затылке зашевелились, как от горячего дуновения.
«Божежтымой, — подумал Кочевник, когда она ушла. — Шиматта,[24] какая зараза!» Оставалось только надеяться, что она не плюнет ему в кофе, когда будет его нести. Сердце застучало чуть сильнее. Наверное, можно об этом песню написать. И даже балладу. Ага. И назвать «Баллада о картошке по-гречески».
Строфа первая:
И всего-то он попросил жалкий сандвич с картошкой по-гречески,
Он был голоден, не хамил, говорил с ней по-человечески.
Есть хотел, только и всего, не сказал ведь дурного слова ей.
А она глядит на него как на чудище двухголовое.
Ну, что-то вроде этого.
Вот она опять, несет кофе. И старается не смотреть в глаза. Чашка со стуком встала на стол, кофе слегка выплеснулся. Но официантка повернулась и пошла снова на кухню, и Кочевник подумал:
Он просил поварам доверять, мол, они не положат лишнего,
А она на него опять как на грязь, на ботинки налипшую.
И о чем ему с ней говорить? И за что оставлять ей денежки?
Он любил сюда заходить, но теперь уж, конечно, хренушки.
Конечно, из размера выбился, зато смысл есть.
Он съест, что ему принесут, вызовет такси и уедет. Вот так просто.
Кочевник еще раз посмотрел на кусок кварца. В нем есть, во что верить, подумал Кочевник.
Он верил когда-то, что до чего-то дойдет в этой работе. Верил, что когда-нибудь уплатит все свои долги. Он найдет Ту Самую песню, с Той Самой мелодией. Естественно, с Той Самой группой. Он думал — верил, желал, как хочешь назови, — что «The Five» и есть Та Самая группа. Что в ней соединились таланты, личности и желания, насколько такое возможно в одной группе. Совершенны ли они все? Нет. Совершенна ли «The Five» как группа? Вот уж нет. Но они очень, очень старались…
Он вспомнил слова Феликса Гого, и в них была горькая правда: «Талант — дело двадцать пятое по сравнению с честолюбием, а оно по важности начисто уступает личности».
И надо добавить еще два необходимых ингредиента: связи и везение. Но даже когда соединишь это все, что-то может свихнуться с пути и загубить все.
Он представил себе, как раздваивается, делится между Кочевником и Джоном Чарльзом. В его воображении Джон Чарльз отделился от Кочевника и сел напротив.
— Жуть до чего хреновое дело, — сказал Джон Чарльз. — Ты знаешь, о чем я.
«Знаю», — мысленно сказал Кочевник своему воображаемому соседу.
Он говорил о новой музыке, которую остинская группа «Ezra’s Jawbone» закончила писать в феврале. Кочевник дружил с певцом и клавишником группы, которые писали все ее песни. Они закончили проект с названием «Дастин Дэй», дали ему послушать тестовый диск и отослали пакет на фирму «Эм-Ти-Би-Эф рекордз», с которой был контракт. «Дастин Дэй» — это была рок-опера про молодого человека, который вдруг просыпается в гостиничном номере в незнакомом городе и понятия не имеет, кто он и откуда. Музыка развивается, и возникает идея, что Дастин Дэй, получивший имя от стертого отпечатка сигнатуры на лежащем в номере блокноте, может быть Вторым Пришествием, может быть Диаволом во плоти, и он сам не знает, кто он, но кто-то оттуда — может быть, и не один кто-то — пытается его убить прежде, чем он выполнит то, что должен выполнить, а он не знает, будет это в результате служить Добру или Злу. Или он просто сбежавший псих? Кочевник не религиозен, но концепцию «свет против тьмы» понимает. Она есть во всех хороших ужастиках.
— Музыка потрясающая, — сказал Джон Чарльз, и Кочевнику пришлось согласиться.
