Реляция гипотетическим донорам от непойманных грантокрадов прервалась радостным писком Эммы притиснувшейся к моему боку. Я ласково гладил её гладкие волосы и узкие плечи дошкольного возраста, задавал вопросы о чём-то, она отвечала и тоже о чём-то спрашивала. «А где Ашот? Не знаешь?»

Она указала на дальний конец примыкающего стола, где свет от лампочки изнемогал в неравной борьбе с ночью. Ашот сидел там, забыв об ужине, разиня восхищённый рот на высившихся вокруг него старшеклассных недорослей в их неумолчном ржанье и гоготе птичьего базара со скал арктических морей… Я достал гостинцы из кармана моей летней куртки и отдал Эмме – иди поделись. Она отошла, тая в темноте обступившей пыл перепалок и бряцанье посуды о холод железного стол…

Ужин плавно перетёк в трапезу взрослых. Воспитательницы чинно и педагогично пили сухое-полусладкое. Физрук, Директор, Участковый из ближней деревни, и я довольствовались неизменной тутовкой. Всем на закуску шла мелкая рыбёшка, которую днём Участковый трахнул в речке разрядом из одолжённого в лагере генератора, а затем казнённых (без стула, но электричеством) дожаривала лагерная Повариха, она же Медсестра, она же жена Директора…

Группа подрастающего поколения приблизилась к застолью с челобитной о позволении им потанцевать и Шаварш милостиво соблаговолил сдвинуть лагерный отбой на полчаса. Тем временем, я спросил Рузанну про Ашота. Она сказала, что тот уже спит в палатке мальчиков и вызвалась сходить за ним, но я ответил: «Не надо. Не буди».

Подростки собрались у костра и танцевали под музыку из колонки подвешенной на дерево возле офанарённого Ореха. Вначале мне показалось странным, что все, как один, выплясывают спинами к руководству за столом листового железа, но пришла догадка – каждый пляшет со своей персональной тенью, такой прыгучей, так далеко отброшенной в ночное поле светом лампы-одиночки. Затем Директор лагеря объявил, что хватит с них, выключил генератор и удалился в двухместную опочивальню своей власть предержащей палатки…

Некоторые из отдыхающих в уникальном лагере прокрались—по́ двое, по́ трое—обсесть тихо обугливающееся бревно, чтобы, часов до двух-трёх, взаимно ущекотываться—до всхрюков, до вскликов, до приступов—так и не превзойдёнными со времён палеолита анекдотами либо стращать друг дружку ужастиками, что вошли в моду при царе Горохе, под сочувственным присмотром Воспитательниц, их школьных училок, сменявших одна другую в ходе негласной ночной смены…

Я выдержал до часу, прежде чем согласился на свободную койку в мальчукóвой палатке и оставил Сатик отбывать её очередь у костра, потому что в шесть утра должен был выйти на автобус до Степанакерта….

Годы спустя, я спросил Ашота почему он не подошёл ко мне в ту ночь. Он отвечал, что о моём появлении ему сказали лишь на следующий день, когда я уже покинул лагерь. Ответом на мой вопрос о печенье с конфетами, послужило недоуменное пожатие плеч… Эмму я не виню. Шести лет от роду, схомячить втихаря печенье, что попалось посреди лагерного пайка – это здоровое проявления уместного и обоснованного эгоизма. Но бедный Ашот! Каково вырастать с мыслью—и пусть она давным-давно погребена и надёжно забыта, от неё никуда не деться—что твой отец не захотел подойти к тебе? Изо всей семьи только к тебе одному отец твой подойти не захотел…

Ладно, кто старое помянет… или, цитируя ежедневную поговорку моей заключительной, но самой почитаемой тёщи, Эммы Аршаковны, «кянгя ли-и!»

~ ~ ~

И-иии! Чёт меня на блюзы сковырнула эта уединённо роскошная ширь ёмкостью на одну персону… Скажем дружно – нафиг нужно! Посидели, а теперь похулиганим… Вперёд, каналья!

Не углубляясь в чащу на крутом склоне, я прочёсываю опушку вдоль поля, выдёргиваю сухой сук отсюда, усохшее деревце оттуда на старую коровью тропу. Продвинувшись таким манером метров на двести, я иду обратно, подбирая заготовленный сушняк с валежником. С грузом из охапки дров, возвращаюсь в бывший лагерь и снова выхожу за недособранным. Раз и ещё полраза. Готово.

Следующий шаг – ломка топлива для готовки блюда «пионеров идеал-ал-ал», звонко воспетой картошки печёной в костре. И этот кусок работы приходится исполнять голыми руками, потому что при мне и ножа даже нет. Порой людей, в натуре, раздражает факт моего безоружного бродяжничества и они изумлённо заводятся стращать меня волка́ми и бандитами. Однако до сих пор, за все свои побеги на волю, мне встречались только олени и лисы, да пару раз медвежьи следы, ну а бандитам явно лень устраивать на меня засаду в тумбах. Единственный, но неизбежный натяг, когда посреди ночи задёргается вдруг очко от непонятных лесных рявков рядом с палаткой. Но тут уж ничего не поделаешь, и если б я даже на себе калаш пердолил с полным боекомплектом, то и он бы заморился сгладить во мне симптомы такой реакции.

Правда, без нападения не обошлось. Тогда я ночевал под кустом в окрестностях деревни Мекдишен в своём спальном мешке обёрнутом куском синей синтетической мешковины, на всякий. (Абсолютно бесполезная хрень, в дождь секундально промокает, но это было до 2000 года, когда купил свою одноместную Made-in-China.) Где-то после полуночи, два волкодава из сопровождения запоздалого всадника наткнулись на моё гнездовье под кустом. Вуй! Вот они взлаяли у меня над головой! Их хозяин, как подъехал со своим фонариком, тоже оторопел от невиданного явления в родных краях, но синий куль проорал ему из-под куста, что я турист из Степанакерта и поскорей уйми своих зверюг. Мужик завёл было знакомую херню насчёт волко́в с бандитами, на которую у меня уже зла не хватало, и я кратко отвечал, что после его сучьих гампров мне вообще всё пох… ну в общем… не испугает, как бы…

А во время ночёвки на Дизапайте, третьей по высоте горе в Карабахе, полчаса спустя туда же поднялись ребята из Хало Траста. Это такая международная организация с британской пропиской, которая финансирует и обучает технике разминирования аборигенов горячих точек на всей планете, потому что у конфликтующих сторон есть пакостная привычка натыкивать уйму минных полей для убиения живой силы противника, неважно военных или гражданских. Побочным эффектом является геноцид животных—как диких, так и одомашненных—бедные создания, как правило, понятия не имеют о политической ситуации в ареале их обитания. Мы же в ответе, за тех кого приручаем, или как?

Короче, местные сапёры, обученные британскими аборигенами, взобрались на Дизапайт в свободное от службы время, с наступление ночи после их рабочего дня, для принесения просьбенной жертвы, потому что на вершине той горы с незапамятных времён стоит каменная часовенка, которую нужно обойти, трижды, для получения «добро» на твою просьбу от распорядителей судьбою.

Конечно, парни из Хало Траста пришли не с пустыми руками, а притарганили жертвенного петуха дляпросьбенного матага. Но поскольку на матаг двинули с бухты-барахты, они упустили прихватить с собою нож и раздосадовались отсутствием у меня такого снаряжения… Однако молодцы не растерялись, с лёту изобрели новую технологию и оттяпали голову жертвы осколком горлышка водочной бутылки из кучи мусора после предыдущих матагистов.

И только в том году, когда я взобрался на вторую по высоте (и совершенно чистую) вершину, Кирс, со мной была имитация швейцарского армейского ножа, подарок Ника Вагнера. У него в ручке до фига всякой всячины: вилка, штопор, и даже пилочка для ногтей. Не помню куда я его потом запропастил.