Потом я развёл костёр у входа, из остатков жердей и сушняка, что притащил с опушки неподалёку. У огня, я постепенно обогрел свои бока и приступил к сушке спального мешка. Когда цвет ткани посветлел и она перестала исходить паром, я поверил, что, может, и выживу.

Весь следующий день солнце жарило во всю, но у меня уже была крыша над головой. Шиферная. Её удерживали обугленные жерди, по которым прогуливались беззвучные ящерки, такие же ленивые, как я, потому что за весь день выходил только раз – набрать охапку травы на подстилку на земле под спальник…

Так оно и шло, день за днём, без перемен, если не считать демографического роста – осторожные полевые мыши пришли разделить нашу с ящерками компанию. Они не решались переступать пепел костра, так что я оставил кусок варёной картофелины снаружи, но остальное, вместе с хлебом и сыром, подвесил в вещмешке на жердяные стропила под шифером.

По ночам полная луна взбиралась повыше – наполнять мир чётко очерченными тенями. В одну из таких иллюминированных ночей, я вышел помочиться в высокой траве и по пути у меня из под ног вырвался выводок куропаток с трескучим хлопаньем крыльев и пронзительным криком: —«Разуй глаза! Лунатик грёбаный! Не вишь куда прёшь?» Как будто они меня не испугали насмерть!.

При свете дня, над широкими просторами долин плавали коршуны на неподвижных крыльях. Когда смотришь на них из долин, надо запрокидывать голову следя за их кругами в высоте, но тут, лёжа на спальнике, мне даже не приходилось высовываться из-под шифера.

Когда один из них нарушил невидимую границу охотничьих угодий, хозяин взмыл повыше и, сложив крылья, упал на браконьера сверху, словно камень. Я слышал как свободное падение с хрустом рассекло воздух у входа в шалаш. Он, впрочем, промахнулся, а может и не хотел попасть, а просто отпугивал наглюку. Ведь все мы кровные родичи, свои же как никак.

Так всё и шло…

У меня всего-то и было дел – переворачиваться с боку на бок, с живота на спину, без никаких желаний, стремлений, планов. Иногда я засыпал без оглядки на время суток, какая разница…

Ну а ещё я, конечно, смотрел. Смотрел до чего красив и совершенен этот мир… Иногда я думаю, что назначение существования человека в том, чтобы просто смотреть на эту красоту и совершенство. Человек для мира – зеркало, иначе тот и не узнал бы насколько он прекрасен…

Через шесть дней пришлось прибрести обратно в цивилизацию. Просто из чувства долга перед правильностью. На все вопросы я отвечал односложно, потому что голосовые связки от долгого безделья тоже разленились и говорить я мог лишь сиплым шёпотом.

~ ~ ~

С приближением весны мы, четвероклассники, начали активно готовиться к вступлению в ряды юных пионеров, для этого переписали и выучили наизусть Торжественную Клятву Юных Ленинцев. А однажды после перемены Серафима Сергеевна пришла в класс с какой-то неизвестной женщиной. Она представила её как новую Старшую Пионервожатую школы и сказала, что сейчас у нас будет Ленинский урок, для которого надо всем выйти в коридор, но вести себя там очень тихо, потому что в других классах идут обычные занятия.

Мы вышли в коридор второго этажа, где в простенках между окнами слева и дверями в классы справа, висели разнообразные картинки одинакового размера, на каждой из которых был Ленин, но уже в другом возрасте…

Новая Старшая Пионервожатая школы начала с самого начала. Вот он совсем молодой, даже ещё юноша, после получения известия о казни его старшего брата Царским режимом, и он утешает свою мать словами: —«Мы пойдём другим путём». Так же, кстати, названа и сама эта знаменитая картина.

И наш класс тихонько проследовал к следующей картинке с его фотографией в группе товарищей подпольного комитета… Рабочая тишина царила в школе, мы проходили мимо закрытых дверей классов, за которыми сидели школьники, и только мы, как тайные сообщники, покинули обычное течение школьного режима и как бы ушли в подполье, следом за тихим голосом, что вёл нас от одной картинки к следующей…

И снова наступает весна и появляются проталины на взгорке между Учебкой Новобранцев и нашим кварталом, но я уже не хожу их проверять… Средь белого солнечного дня, возвращаясь домой из школы, я догоняю незнакомую девочку моего возраста. Наверное, из параллельного четвёртого. Обогнав её, я оборачиваюсь к лицу преисполненному незамечанием, что и я тут иду вообще-то.

Надо показать задаваке, что я мальчик имеющий вес в здешних окрестностях и даже с личной шайкой, как у Робин Гуда, благородного разбойника. На ходу оборачиваюсь влево и красноречивыми жестами семафорю Бугорку по ту сторону раскисшего катка: —«Эй! Осторожней там! Вас же видно! Пригнитесь!» Так что, если эта воображала туда глянет, никого уже не будет заметно.

В другой раз, когда уже и снега не осталось, я шёл тем же путём и жмурился, ведь если жмурится не до самого конца, а только до соприкосновения ресниц, то весь мир видишь как бы сквозь прозрачные крылья стрекозы. И теперь я, фактически, уже не иду, а лечу на крохотном вертолёте похожем на стрекозу с кабиной из плексигласа, который я видел в журнале Весёлые Картинки, потому что хотя я уже вырос из дошкольного возраста, но всё равно могу полистать этот журнал для малышни, когда попадается под руку.

И тут я вспомнил, как бунтовщик Котовский, из кинофильма «Котовский», отвечает заносчивому помещику в Клубе Части: —«Я – Котовский!» А потом берёт его за грудки и выбрасывает сквозь остеклённое окно помещичьей усадьбы.

Вот и я хватаю богатея за грудки его пиджака и бросаю в придорожный кювет. И я гордо называю себя славным именем «Я – Котовский!» Ух-ты! Классно чувствовать себя таким сильным. Поэтому я повторяю эпизод несколько раз, шагая вверх по спуску от квартала. А почему нет? Кто меня видит на пустой дороге?

Дома Мама рассказала, как она и Полина Зимина ухохатывались, глядя из окна соседки на мои захваты и броски невесть кого. Но я так и не признался, что тогда я был Котовским…

В конце апреля мы стали юными пионерами. Торжественная линейка состоялась не в школе, а возле Дома Офицеров, потому что там стоит большая голова Ленина из белого гипса на высоком пьедестале.

Ещё с вечера Мама нагладила мои штаны через марлю, а также парадную белую рубашку и алый треугольник шёлка в пионерском галстуке. Все эти вещи она повесила на спинку стула, чтобы утром они были наготове. Когда в детской никого не было, я потрогал ласковый шёлк пионерского галстука. Мама говорила, будто купила его в магазине, но разве такие вещи могут продаваться?.

Сверкало утреннее солнце. Мы, четвероклассники, стояли лицом к построению всех остальных учеников школы. Наши алые галстуки переброшены через правую, согнутую в локте, руку, воротники парадных рубашек отвёрнуты кверху, чтобы старшеклассникам легче было набрасывать галстуки нам на шеи. Остаётся лишь тягучим хором, нараспев, выговорить вызубренную Торжественную Клятву перед лицом своих товарищей, горячо любить нашу Советскую Родину, жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая Партия…

За неделю до окончания учебного года я заболел. Мама думала это простуда и велела мне лежать в постели, но никак не могла сбить температуру, а когда та поднялась до сорока, она вызвала «скорую» из Госпиталя Части, потому что ещё через два градуса температура стала бы смертельной… В голове у меня была общая вялость, чтобы гордиться или страшиться, когда целая машина пришла за мной одним. В Госпитале сразу определили воспаление лёгких и начали сбивать температуру уколами пенициллина каждые полчаса. От вялости, мне как-то было всё равно. Через день частоту уколов снизили до одного в час. Ещё на следующий – до одного в два часа…