—

Вы совершенно правы, месье, и мне не пришлось бы далеко ходить, чтобы найти такую модель, — с неким вызовом сказал Амьен, смотря на мадемуазель Дюбуа.

—

Вот видишь! О чем я тебе и говорил? — воскликнул месье Дюбуа. — Месье Амьен и сам считает, что ты можешь быть великолепной моделью.

—

Я плохо себя представляю в качестве пастушки из римской провинции, — засмеялась мадемуазель Аврора.

—

Вы были бы прекрасны в любом костюме, мадемуазель, — тепло возразил Амьен.

—

Ещё нужно, чтобы я смогла представлять персонаж, который вы выбрали. Ведь итальянки не блондинки, коей я имею несчастье быть. Солнце ни не позолотило мою кожу, ни окрасило в тёмный цвет мои волосы, и черты моего лица абсолютно не характерные для уроженок Апеннин, и я испытываю нехватку характера, свойственного итальянкам.

—

Ба! — сказал месье Дюбуа, перебивая дочь и Амьена, у которого был готов слететь с губ ещё один комплимент, — это очень хорошо, что ты так считаешь, и я знаю многих людей, которые согласятся со мной.

—

Я вас прошу причислить и меня к когорте этих людей, — добавил художник, очарованный тем, что получил возможность воспользоваться случаем, чтобы подтвердить своё восхищение красотой мадемуазель Авроры.

—

Впрочем, — продолжил её отец, — я признаю, что не могу не восхититься этими головами, за которыми художники отправляются так далеко. Они красивы, клянусь, эти ваши жительницы Рима, со своей лимонного цвета кожей и запавшими глазами! И какие наряды! Лоскуты ткани, которые кухарка не осмелилась бы накинуть на себя даже в последние дни карнавала, на Марди Гра. Следовало бы запретить появляться в этих нелепых нарядах на людях.

—

Вы чересчур строги в отношении этих бедных девушек, — прошептал Амьен. — Мы должны делать своё дело и, чтобы позировать, им не нужно одеваться, как парижским модницам на гравюрах.

—

Хорошо! Я понимаю это. Нужен местный колорит. Я знаю, что это такое, хотя я всего лишь буржуа. Но если бы я был художником, я брался бы за дело иначе. У меня был бы специальный гардероб для сеансов, и когда я нуждался бы в какой-то Форнарине, я выбрал бы француженку, и мне потребовалось бы только замаскировать её под римлянку.

—

Но, мой отец, это было бы не совсем то же самое, — сказала мадемуазель Дюбуа. — Тип лица сильно отличается!

—

Оставь меня в покое с этим твоим типом. Красота есть красота, черт возьми!

Амьен опустил голову и ничего не сказал. Он соблюдал осторожность, беседуя с человеком, который произносил такие чудовищные пошлые нелепости, и начинал спрашивать себя, способен ли он вынести в будущем такого тестя, начисто лишённого художественного вкуса.

Но Аврора догадалась, о чем он думал, и одарила Поля таким взглядом, который заставил его забыть в одно мгновенье о мрачных мыслях в отношении месье Дюбуа. Он говорил о стольком, этот взгляд… он был нежен, он умолял, просил прощения за недостаток вкуса у её отца, который не походил на свою дочь.

—

Впрочем, — продолжил капиталист, у меня есть особые причины ненавидеть итальянок. — Вообразите, мой дорогой, что эти плутовки могли бы мне стоить хорошего наследства, которое я должен буду вскоре получить… наследства моего брата.

—

Действительно? — спросил достаточно удивлённый Амьен. — Я не знал, что у вас есть брат.

—

Никто этого не знает, так как он живёт в провинции, и у нас разные фамилии. Моя мать два раза выходила замуж, и этот брат от её второго брака. Но я сейчас являюсь его единственным родственником и, следовательно, его единственным наследником, хотя я его и не видел никогда. Мы не контактировали с матерью уже давно, и мой брат поселился в маленьком городке на юге Франции из-за того, что парижский климат ему не подходил… Аврора не знает своего дядю.

—

Это недостаточный мотив для того, чтобы он вас лишил наследства, — рассеянно прошептал художник, которого эти сведения почти не интересовали.

—

Нет… но вот несчастье! Это животное, мой братец, который всегда был первостатейным оригиналом, решив, что у него в молодости были задатки художника, отправился в своё время в Италию, где провел несколько лет, пачкая холсты, лучший из которых он сумел продать за пятнадцать франков. Если бы его имущество состояло только из этих картин, я бы по нему не скорбел… но он богат… также богат, как и я, если не больше. И он бы не смог, даже при всем своём желании и не любви ко мне оставить меня без наследства, если бы не сделал своё завещание в пользу ребёнка, который у него якобы появился некогда в Риме.

—

Следовательно, он там женился?

—

Брат об этом говорил, но подтверждений тому нет. Утверждали, что он сделал глупость и действительно женился, я даже не знаю, на ком… на какой то твари, которая позировала для художников. Но я не думаю, что он зашёл так далеко в своём идиотизме. При всём этом только он волен свободно распоряжаться своим состоянием, и это похотливое животное вполне способно оставить его своей внебрачной дочери. Вы теперь понимаете, мой дорогой Амьен, почему я испытываю отвращение к римским позёршам. И что самое любопытное в этой истории, — продолжил месье Дюбуа, — так это то, что мой дурачок брат не занимался никогда своей прекрасной семьёй, которую он создал там, в Италии. Приведя в порядок свои дела, он внезапно закончил своё существование в Риме, и… новая причуда. Вернувшись во Францию, он поселился в какой-то дыре в ста пятидесяти льё от Парижа, где и живёт поныне, совершенно один, как сова. Как только я был проинформирован об этом чудном решении, то тут же ему написал, предлагая помириться… предложил жить у меня… и я охотно принёс бы в жертву многое, отправился бы на его розыски в пустыню, лишь бы вернуть его сюда. Ах! Да! Он мне ответил очень коротким сухим письмом, в котором отклонял любую возможность примирения и даже встречи. Мы остаёмся в этом состоянии уже десять лет. Но вы, конечно, не думаете, что я оставил это дело на самотёк, и не следил все это время за его жизнью… хотя он об этом даже не подозревает. Его нотариус принял во внимание мою заинтересованность в этом деле, и держит меня в курсе происходящего. Итак, я узнал в последнее время, что месье мой сводный брат говорил о том, что сделает завещание в пользу иностранки, и я очень обеспокоен этим. Я принял несколько превентивных мер, таких, как например… попросив меня информировать…»

—

Но, мой отец, — тихо прервала его мадемуазель Аврора, — я не думаю, что эти подробности развлекут месье Амьена. — И к тому же, собираются поднять занавес. Вы мне позволите посмотреть… и даже послушать.

—

Ты права, малышка… я, должно быть, утомил нашего друга рассказами о моих семейных делах, но он, надеюсь, извинит меня за это. Но я забочусь и о твоём состоянии, имей это в виду, так имущество моего ветреного брата должно перейти к тебе после меня. — И затем, — продолжил месье Дюбуа, смеясь, — я старался лишь объяснить моему дорогому Полю, почему я не терплю итальянок. Но это мне не помешает отправиться в один прекрасный день к нему в мастерскую и посмотреть его картину.

Амьен склонился в знак согласия, и так как в этот момент занавес стал подниматься, он был избавлен от необходимости отвечать.

По правде говоря, он едва слушал достаточно запутанную историю, которую отец Авроры ему только что излагал, и ему следовало признаться себе, что разговор этого миллионера был недостаточно… просто, откровенно говоря, мало привлекателен, а что касалось его суждений об искусстве, то он высказывал откровенно нелепые мнения. Амьен не чувствовал, что он в состоянии даже из желания понравиться дочери, против своей воли, обсуждать с отцом достоинства моделей, переехавших из Рима в Париж дабы стоять и позировать перед французскими художниками. Поль предпочитал молча восхищаться прекрасным лицом и головой его дочери, которую он мысленно разделял на три четверти и помещал на полотно некоего фламандского мэтра.

Художник погрузился в это созерцание, с которым мадемуазель Аврора, казалось, соглашалась очень охотно, в то время как месье Дюбуа, вооружённый огромным верроклем, косился на зал, переполненный зрителями и, главным образом, зрительницами.